Многие герои трилогии «Сталин и писатели» – Горький, Маяковский, Зощенко, Демьян Бедный, Алексей Толстой, Пастернак, Эренбург, Пильняк и другие – куда чаще шли в жизни на подобные компромиссы, чем Шолохов (чего стоит одна «сталиниана» Пастернака!), но Сарнов их лакеями и капитулянтами не величает.
Я не знаю точно, как строил свои отношения с цензорами и редакторами Исаак Бабель, которого Сарнов противопоставил Шолохову. Знаю только, что до закрытия в середине 1918 года горьковской газеты «Новая жизнь» Бабель публиковал в ней довольно острые антибольшевистские очерки, а после закрытия газеты вдруг стал сотрудником ЧК и вплоть до самого своего ареста вдохновенно прославлял это ведомство. Я знаю также, что Шолохов в 30-х годах два раза отказывался ехать в составе советской делегации на международные писательские антифашистские конгрессы в знак протеста против массовых репрессий на Дону, а Бабель от заграничных поездок ни разу не отказывался, даже когда арестовывали его литературных друзей и соратников. Ещё я читал, что, попав на Лубянку, Бабель оговорил многих известных писателей, и в первую очередь – Шолохова, но мне неизвестен факт, чтобы Шолохов оговаривал Бабеля.
Мне скажут: так Шолохова и не сажали. Но его только потому, я полагаю, не посадили, что, узнав в октябре 1938 года от честного чекиста о готовящемся своём аресте, он не стал, стеная и заламывая руки, ждать, когда за ним придут, а с оружием в руках, обманув бдительность ростовских энкавэдэшников, поехал искать правду в Москву, к Сталину. Кстати, и Шолохов, и его спутник Пётр Луговой взяли с собой оружие не для устрашения, они без колебаний решили при попытке ареста пустить его в ход, потому что Луговой уже побывал в ежовских застенках и не собирался туда живым возвращаться, а Шолохов хорошо знал по рассказам Лугового, что это такое.
Эти люди были мужчинами и вели себя как настоящие мужчины. Разоблачив перед Сталиным Ежова и руководителей ростовского НКВД, они вовсе не удовлетворились этим и потребовали от Сталина освобождения сотен незаконно репрессированных людей на Дону. К сожалению, многих из них тогда уже не было в живых…
Я не могу с уверенностью утверждать, что Ежов был снят с поста наркома внутренних дел потому, что Шолохов, Погорелов и Луговой доказали на встрече со Сталиным и членами Политбюро, что «Вёшенское дело» сфабриковано НКВД. Но что именно «Вёшенское дело» было последней каплей, переполнившей чашу терпения Сталина по отношению к Ежову, – это абсолютно точно, потому что после встречи в Кремле с «донцами» Ежов пробыл наркомом внутренних дел только три недели и со Сталиным до дня отставки больше не встречался.
Хочу при этом отметить, что непосредственно за свою жизнь Шолохов боролся лишь в октябре 1938 года. А во время острейших конфликтов с ростовской партийной верхушкой и чекистами в 1932–1933 и 1936–1937 годах он в одном случае спасал своих земляков от голода и репрессий, а в другом – бескомпромиссно требовал освобождения арестованных друзей. И в обоих случаях добился своего. Он писал Сталину прямые, откровенные, отчаянно смелые письма, каких ему не писал никто, кроме Булгакова. Но Булгаков писал только о самом себе, а Шолохов – исключительно о других. Он был первым советским писателем (и, увы, последним), который прямо заявлял Сталину, что система следствия в НКВД недопустима не только по отношению к его арестованным родственникам и друзьям, но ко всем арестованным вообще: «Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдаётся в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело… Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным. Нельзя разрешать вести беспрерывные допросы по 5–10 суток».