«Мне бы парочку подержанных идеалов. Ты сделал бы доброе дело», – говорит герой драмы Генрика Ибсена «Росмерсхольм». Похоже, как раз такую услугу оказал публике Российский национальный оркестр подборкой произведений на темы «Фауста» (дирижировал Владимир Юровский) и скандинавской программой из произведений Эдварда Грига, Яна Сибелиуса и Карла Нильсена (дирижировал Михаил Плетнёв).
«ИСТОРИЯ ДОКТОРА ИОГАННА ФАУСТА»
Фауст-программой мы обязаны фестивалю к 75-летию Альфреда Шнитке (1934–1998), который Владимир Юровский закатил в Лондоне минувшей осенью. Помимо прочего, 37-летний глава Лондонского филармонического оркестра набрал европейских певцов, сумевших под его руководством актуализировать хоть и недавнюю, но порядком забытую оперу Шнитке «История Доктора Иоганна Фауста». После Лондона те же певцы приехали и в Москву.
Что касается оперы, она создавалась по заказу Гамбургской Штаатсопер на основе ранее написанной Альфредом Шнитке кантаты 1983 года. И если российская судьба кантаты – это всё-таки пара записей плюс память о премьере, разрекламированной предполагавшимся (но благоразумно отклонённым) участием Аллы Пугачёвой в роли Мефистофельши, то европейская судьба, вроде бы «приподнятая» самим фактом оперного заказа, всё-таки невнятна. На премьере в Гамбурге в 1994-м сам Шнитке не присутствовал – находился в одной из московских клиник. Два первых акта с речитативами (их сочинил Йерг Моргенер) и последний акт (собственный материал кантаты) удивили немцев «мучительной гармонией музыки тяжелобольного художника». Занавес открылся, занавес закрылся – и всё.
В зале Чайковского занавеса нет. Роскошным прологом к последнему музифицированному в ХХ веке «Фаусту» Шнитке звучали ранняя увертюра Вагнера с прорастающими в ней семенами будущего вагнеровского стиля: от серебристого «оперенья» оркестра (из «Лоэнгрина») до вакханальных температур грота Венеры (из «Тангейзера»). Потом – роскошно оркестрованный «Мефисто-вальс» Ференца Листа и опера-шестиминутка «Фауст в аду» Андрея Семёнова. Москвич и наш современник Семёнов написал её совсем недавно, метафорически использовав технологию «сжатого файла». То есть это короткое резюме четырёхсотлетней истории Фауста, не Гёте начатой, зато Андреем Семёновым законченной.
Смысловой фон – от пышного романтизма к новейшему рационализму – сработал. После Фауст-пробега по странам и эпохам наконец причудливый чертёж первых актов оперы Шнитке. Идут бесконечные монологи и диалоги, шепчет что-то зловещее хор. Нагнетается состояние кошмара, родом то ли из средневековых, то ли, наоборот, из слишком недавних времён. Тут надо смаковать изощрённую графику шнитковского почерка и настраиваться на «треугольный» изгиб отношений Фауста (Стивен Ричардсон, бас), Мефистофеля (Эндрю Уоттс, контртенор) и Мефистофельши (Урсула Хессе фон ден Штайнен, меццо-сопрано). Ведь Шнитке усложнил двойническую затею Гёте раздвоением образа зла. Зло хорошо, два – лучше. Но публика ручейками потекла из зала, лишая себя главного.
Дело в том, что именно финал Мефистофель и Мефистофельша в лице британского контртенора и немецкой меццо спели-сыграли, что называется, сногсшибательно. В безумной амплитуде голосов, как в требуемом актёрском бесстыдстве певицы, китчевая составляющая музыки Шнитке оказалась оживлена той экспрессией новейшего европейского театра, о которой раньше можно было только мечтать. Знакомая хористка, когда-то певшая в кантате, лишь развела руками: «Я эту музыку просто не узнала. Она получилась какая-то совершенно другая».
Музыка и впрямь получилась жёсткой, умной, трезвой, злой и, добавим, очень по сути оперного задания. Потому что условность оперы в том, что в ней поют. А безусловность в том, что самый невероятный звук – чистая правда. Юровский доказал: сегодня вносить в эту музыкальную правду подтекст личной и социальной драмы Альфреда Шнитке нет резона. Опера уже оторвалась от его частной биографии, но ещё не вросла в миф о нём. То есть пока это настоящая музыка. Не больше, но и не меньше.
ЖИВАЯ ДУША ВМЕСТО ПОТЁМОК
Совершенно другой ход – назовём его экскурсией по частным биографиям – предпринял Михаил Плетнёв, под чьим руководством РНО дал первый в наступившем году концерт. В привычках нашего любимого маэстро – ломать клише. Но не до такой степени, чтобы первым номером концерта ставить «Грустный вальс» Сибелиуса – беспроигрышный бис, особенно любимый заезжими дирижёрами. Его играл Семён Бычков с оркестром Северо-Германского радио, Марис Янсонс с оркестром Штутгартского радио. С самим РНО – Андрей Борейко, тогда ещё работавший в Йене (ныне – руководитель Бёрнского симфонического). Но Плетнёв знает, что делает.
Ян Сибелиус сочинил «Грустный вальс» в 1903 г. для пьесы «Смерть» своего шурина Арно Ярнефельта. В кульминации пьесы герою приходит видение бала, на котором танцует умершая мать. Допуская долю правды в любой вымысел, добавим, что матерью самого Ярнефельта была родная племянница скульптора Карла Клодта. За будущего генерала и сенатора Арвида Ярнефельта она вышла ещё в бытность того слушателем Николаевского военного института в Санкт-Петербурге.
Призрачное свечение этой любви, – а у Ярнефельтов родились восемь детей, из которых двое стали писателями, один – дирижёром, дочь же связала судьбу с композитором Сибелиусом, – и есть ключик к разгадке «Грустного вальса». У Плетнёва темп замедлен, как в рапиде, звук приглушён, а хрупкость звучания такова, что страшно даже вздохнуть. Всё некогда живое и страстное закутано в дымку истаивающего воспоминания.
Воспоминательность – качество, многим в скандинавской музыке вообще кажущееся нормой. Признавали, конечно, влияние и тёплых европейских культур. Но их почему-то воспринимали будто вмёрзшими, вмурованными в северный анклав. Поддерживая миф о какой-то самой из себя вылупившейся традиции, скандинавам, наверное, хотели сделать как лучше. Но навредили. Уж Петербург-то в скандинавском музыкальном мифе всяко участвовал. Другим важным центром притяжения северных композиторов была Вена.
Во второй половине ХIХ века скандинавские связи с этими столицами были не только тесными, но и по-настоящему искренними. Грига обожал Чайковский. С Арвидом Ярнефельтом-младшим, писателем-реалистом, состоял в дружбе Лев Толстой, по чьей модели финский единомышленник даже организовал у себя что-то вроде крестьянской коммуны. Про «австрийский след» достаточно сказать, что в 1880-х музыкантов-северян, причём на их территории, в Гельсингфорсе, приобщал к композиционной науке Ферруччо Бузони – недавний венский вундеркинд-пианист, постепенно выраставший в серьёзного композитора. После занятий с ним Ян Сибелиус поехал в Вену – совершенствовать музыкальное образование.