Знакомство с личностью Башкирцевой навевает в связи с этим немало непраздных дум. Есть в её судьбе что-то важно поучительное, а может быть, и что-то устыжающее. Ведь подстёгиваемое честолюбием рвение в глазах многих из нас выглядит так подозрительно. Мы, равнодушные к «успеху у людишек» созерцатели, склонны презирать людей, колготящихся ради денег или славы. Оправдываем себя то Пушкиным («Цели нет передо мною…»), то Флоренским: («Страсть есть отсутствие в душе объективного бытия…»). И дивимся честолюбцам: чего это их так распирает?
Но дело-то в том, что огнь, их сожигающий, нередко светит потом и многим другим людям, иной раз – целым поколениям. И вполне возможно, бывает замечен и Всемогущим и немало весит на Его весах. А наше «природное» равнодушие к славе (к людям?), может статься, так и пребудет вещью в себе.
Вот и Мария Башкирцева с её истовым рвением докопаться до самых тайных уголков своей души, вывернуть всю себя наизнанку… Одно ли тут кокетство, как показалось впавшему в «природное», почти буддийское равнодушие Толстому? И только ли «литература» её «Дневник»? Да, её называли и «Руссо в юбке», и «прото-Прустом», но похоже, что прав мудрый Хлебников, увидевший в её писаниях нечто более важное и глубокое. Писать о сокровенном в себе, постоянно обращаясь к такому же сокровенному в читателе, – в этом, конечно, секрет её «власти», писательского обаяния. Но нет ли тут и какой-то – неожиданно – религиозной составляющей?.. Вспомним хотя бы, что именно в те годы призывал в своём дневнике «приглядываться и прислушиваться всеми силами к своему сердцу» не кто иной, как святой праведный Иоанн Кронштадтский. (Подхватил потом идею и зиждитель Пришвин: зачем, де, придумывать персонажей, пиши о себе.)
Многие иностранные авторы отмечали в Башкирцевой «славянскую» одержимость, которая в сочетании с французской «формой» и дала столь замечательные плоды. Причём не только писательские. На редкость изящно – в наше-то время! – изданный альбом ясно свидетельствует о том, что и в живописи она добилась немалых успехов. Начав с нуля (когда пропал голос), всего-то за семь лет она создала сотни живописных, графических и скульптурных работ. Среди них и немало шедевров: «Сходка» (у нас, правда, закрепился дурацкий перевод-калька названия – «Митинг»), «Жан и Жак», «Весна», а также натюрмортов, портретов и автопортретов. «Громкость чувств», или «интенсивность жизнеощущения» – такими эпитетами одаряли Башкирцеву, когда распространился её «Дневник». Но такова и – лучшая – её живопись. Страстная любовь к повседневной жизни во всех её проявлениях привела к тому взгляду на вещи, который Башкирцева (вослед Золя) нарекла «натурализмом». Однако её натурализм не имеет ничего общего с мрачным углом зрения Перова или раннего Ван Гога. Это и не «академизм» типа Семирадского, в котором её иной раз уличают. На самом-то деле – думаю, сколько-нибудь чуткие искусствоведы согласятся – это широкого стиля классический реализм, более всего вобравший в себя радостный, жизнеутверждающий свет бидермайера – от Венецианова и Сорокина до Вальдмюллера и Тома. Хотя училась она не у них, а у их наследника Бастьена-Лепажа, которому (миллионерша из богатющей семьи полтавских землевладельцев!) покровительствовала и с которым дружила.
Прав Лев Аннинский, в своей как всегда нарядной статье, помещённой в сборнике, утверждающий: в 80-х годах XIX столетия живописную славу следовало искать уже на иных, импрессионистических, тропах. Башкирцева просто не успела на них ступить. Но это и взгляд сугубо социологический, ориентирующийся именно что на «славу», на резонанс у современников и ближайших потомков. С точки зрения вечности перевешивают, надо надеяться, иные, вечные критерии. Вряд ли там имеет значение, что «Сходка» из-за смены преобладающих стилей не была достаточно признана «хмурыми» людьми 80-х годов XIX столетия. Кстати, «вечность» постепенно делает своё дело: цена на полотна Башкирцевой постоянно растёт, за ними гоняются теперь и музеи, и отдельные собиратели.
Помимо упомянутого эссе Аннинского читатель найдёт в сборнике немало и других интереснейших статей о Башкирцевой – как французов (Андре Тёрье, Пьер-Жан Реми, Колет Элар-Коснье, Беатрис Дебрабандер-Декамп), так и наших (Татьяна Швец, Николай Кнорринг, Игорь Владимиров, И.Н. Шувалова, Татьяна Золозова, Анастасия Тетрель). Отдельную страницу заняло посвящённое Башкирцевой стихотворение Марины Цветаевой. В конце каждого сочинения даётся его экстракт, переведённый на французский Марией Аннинской. Некоторые статьи, как и книгу Коснье, перевела с французского Татьяна Чугунова. Словом, над увековечиванием памяти о Марии Башкирцевой потрудился славный коллектив авторов.