Судья тем временем считал: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Я вскочил и тут же был сбит с ног, снова поднялся. Зазвенела тарелка – гонг! Я тяжело дышал, точно побитая собака. Подошёл подполковник Аветян.
– Или победи, или умри, – отрезал он, – мы должны выпить за здоровье Сталина...
Второй раунд не отличался от первого. Но я всё-таки нанёс удар американцу – прямо в грудь, и у него хрустнули рёбра. Офицер глухо застонал, пошатнулся, но удержался на ногах.
На мне живого места не было, но я разгорячился и надумал во что бы то ни стало кончить наше состязание вничью. Но нет! – надо любой ценой победить. В третьем раунде мой соперник получил ещё несколько ударов, и наконец я сбил его с ног. Американский офицер поднялся только после того, как ему плеснули воды в лицо и дали глотнуть вина. Он встал, покачиваясь, приблизился к столу и взял в руки полный бокал.
– За здоровье Сталина! – сказал он.
– За здоровье Сталина! – раздались голоса по-русски и по-английски.
– За здоровье Трумэна! – сказал я.
– За здоровье Трумэна! — раздались голоса по-русски и по-английски.
***
Впоследствии у меня дотошно будут выпытывать:
– Почему ты выпил за Трумэна?
Лолита провожала меня и не переставая плакала.
– Поскорее возвращайся, дорогой, не забывай о нас. – И она протянула мне ребёнка: – Поцелуй Ваагна... а теперь меня...
Машина тронулась, через пару дней французы передали нас советским работникам спецслужбы в Берлине, и те повели нас... на допрос.
– Расскажите о себе, – сказал подполковник, лениво постукивая пальцами по зелёному сукну стола.
Я ответил не сразу, задетый холодным и неприветливым приёмом.
– Разве мои ордена и медали ничего обо мне не рассказывают?
– Не вы, а я следователь, возьмите себя в руки и отвечайте на вопросы.
– Я не преступник, и меня экзаменовала война, на её вопросы я отвечал в боях.
– Надо ещё разобраться, какие вы вели бои в плену, – съязвил он.
– Я буду жаловаться, – сказал я, – и не позволю брать под подозрение мою личность и мои заслуги.
– Мы ещё выясним, перед кем вы выслуживались, – процедил он сквозь зубы.
Беседа со следователем не сулила ничего хорошего. Я отказался отвечать на вопросы. Он нажал на кнопку звонка.
В дверях вырос солдат с автоматом.
– В карцер! – полуопустив веки, распорядился подполковник. – В карцер.
– Я буду жаловаться! – закричал я. – Слышите, вы?!
– В карцер, – устало повторил подполковник, – в карцер. Успокойте его там.
Не буду рассказывать о своих мучениях. Вам как начальнику лагеря это должно быть знакомо. Физические страдания не сломили меня, но подозрения и оскорбления доводили до исступления.
Короче, в Европу я ехал как пленный, из Европы как солдат-победитель, но всё в том же закрытом вагоне товарняка.
Мы с подполковником Аветяном долго ломали голову, хотели понять, что за напасть с нами приключилась.
–Тут какая-то ошибка, в следственные органы проникли враждебные элементы и пытаются настроить страну против своих сыновей. На месте всё прояснится, – успокаивал подполковник, а я с горечью думал, что из-за этого недоразумения затянется переезд моей семьи.
Никто, кроме деревьев, выстроившихся в почётном карауле вдоль дороги, не встречал нас. Истосковавшимся взглядом мы ласкали кусочек родины, мелькавший в зарешеченном окошке вагона. Поезд остановился, нас вывели из вагонов, ребята плакали, целовали родную землю, горсточками клали её в карманы.
Снова в ход пошли окрики и пинки.
– Марш вперёд, не задерживайся! Прекратить безобразие!
Второй допрос ничем не отличался от первого.
Я всё о себе рассказал, ответил на все вопросы, чтобы помочь выяснению истинного положения дел, потому что чувствовал: нас оклеветали. Но увы!
– Почему ты попал в плен?
– Почему не покончил с собой?
– Почему тебя не расстреляли?
– Почему ты не умер?
– Почему тебя увезли во Францию?
– Почему ты женился?
– Почему выпил за Трумэна?