Коли была бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка» (ПСС, М., 1958, т. VII, с. 144).
Уже этих заметок хватает, чтобы убедиться, что Пушкин обладал мощным потенциалом в области историографии и мог достойно занять место Карамзина как историографа России. Но не тут-то было! Пушкин хотел писать историю подлинную, а не угождать желаниям царского двора. Ещё в восемнадцать лет он пишет:
Но я, поверь – историк
не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!
И эту свою непридворность Александр Сергеевич пронесёт через всю жизнь.
Карамзина Пушкин искренне уважал и защищал в печати от нападок Полевого и других критиков. «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец», – пишет Пушкин. Но тут же в «Литературной газете» от 15 февраля 1830 года остроумно замечает: «У нас есть три Истории России: одна для гостиной, другая для гостиницы, третья для гостиного двора». И хотя под третьей он подразумевает историю Полевого, то под первой – карамзинскую Историю государства Российского. Для «гостиной» – значит для придворных чтений.
Однако в тот период никто не мог сопоставить карамзинскую трактовку истории России с амбициозными взглядами Пушкина на новую методологию изучения исторического процесса. Реально ситуация развивалась достаточно тривиально.
Император поначалу весьма благосклонно отнёсся к стремлению Пушкина заняться историей. 22 июля 1831 года Пушкин писал Плетнёву: «Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни. Ей-богу, он очень со мной мил».
Пушкин действительно был допущен к архивам, написал и издал «Историю пугачёвского бунта», собрал обширный материал по жизни и деятельности Петра Великого. Но одновременно поэта с супругой обязывали посещать Аничков дворец и иные официальные великосветские балы. Это по многим причинам раздражает Пушкина. Он пытается манкировать многими приглашениями, что вызывало недовольство императора и сильно огорчало Наталью Николаевну. Результатом этого конфликта стало присвоение Пушкину камер-юнкерства, обязывающего его в обязательном порядке посещать все официальные мероприятия.
Мать Пушкина Надежда Осиповна пишет своей дочери Ольге: «Александр, к большому удовольствию жены (курсив мой. – Н.П.), сделан камер-юнкером… Говорят, что на балу в Аничковом дворце она была положительно очаровательна. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».
У Александра Сергеевича была совершенно другая реакция на своё назначение. В дневнике он записывает: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове… Так я же сделаюсь русским Данжо». Маркиз де Данжо, будучи адъютантом Людовика XIV, вёл дневник интимных подробностей частной жизни короля.
Потенциальный историограф России одним мановением руки самодержца низводился до уровня историографа альковной жизни императорского двора! Пушкин понял, какую пощёчину он получил.