и любовь прорастает густой осокой
возле самой воды, под таким высоким
синим небом твоим – невозможно синим,
ярче всех вавилонов и абиссиний.
***
знаешь ли – не пишу, потому что мой дар ослеп,
голос мой слаб, и руки слабы, не жнец, не пахарь...
спросишь ли – что я сею, странствуя по земле?
светлое семя любви и тёмное семя страха...
Федра поёт о пасынке, о царе – Суламифь,
это один мотив, возвращённый десятикратно...
что скажу, когда встану, выпрямлюсь пред людьми?
что хотел от меня, дав мне сердце и дав мне брата?..
знаешь ли, что отвечу, вглядываясь во тьму,
голосу из-за края, – немощен, не раскаян...
разве я сторож, господи, кровному моему?
я и теперь не знаю, где брат мой Каин.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
...Ни в селе Селифан
Литература
...Ни в селе Селифан
ЛИТПРОЗЕКТОР
Евгений Гришковец, которого, по его же словам, актёры почему-то не считают актёром, а писатели – писателем, тем не менее написал новую книгу. О чём проникновенно и поведал читателям своего интернет-дневника: «Ночью, точнее, уже на рассвете, закончил книгу. Мне это удалось. Хотя последние дни продирался к финалу и ощущал невероятное сопротивление текста и материала. Но книга закончена. Пока даже не испытываю ни радости, ни облегчения».
Ну об облегчении – чуть ниже. Удивительно в этой истории другое. Книжка «А… а», по сути – объяснение в любви Америке, оказалась до ужаса небольшой. А ведь темища-то! Просто даже непонятно, почему «сейчас принято, я бы даже сказал модно, считать Гришковца попсовым, простым и вообще не писателем (дескать, и я так могу)» (Иван Бибилов).
Да что вы! Только настоящий писатель мог поступить так, как Гришковец, поясняющий в одном из интервью: «В книге нет Микки-Мауса, американской еды, а были уже целые главы написаны… Книга была бы очень толстая, если бы я воплотил все темы. Можно было изваять такой огромный текст, рядом с которым Музиль бы покурил, но зачем?»
Поясним, что тут имеется в виду колоссальный, но так и не завершённый роман «Человек без свойств» австрийского писателя Роберта Музиля (1880–1942), с которым наш автор, как видим, обращается запанибрата. Наверное, потому, что у Гришковца – не роман, рассказ об Америке (хотя сама страна ни разу не называется, даже в заголовке) человека, который ни разу в США не был. «Человек этот биографически как бы я – но это всё же не я, а герой книги, который совершенно на меня не похож», – поясняет автор. А для пущей ясности втолковывает в другом интервью: «Моя книга – произведение художественное».
Нет, что хотите делайте, но так и слышится другой настоящий писатель, незабвенный Иван Александрович Хлестаков: «Я, признаюсь, литературой существую».
В третьем интервью речь уже идёт о делах куда более серьёзных: «Я понимаю, что книжка очень своевременная, но притом это совершенно лирический текст, в нём нет идеологической составляющей. Она полностью контрапунктна сегодняшней идеологии, от которой я задыхаюсь уже который год. От того внятного и бессмысленного патриотизма, в котором любой повод вплоть до 65-летия Победы используется для спекуляций».
Поговорим об этой самой «идеологической составляющей», которой якобы нет в «лирическом» тексте.
Цитируем «А… а»:
«У тех, кто покорял Дикий Запад, и тех, кто искал золото, были, судя по книгам и иллюстрациям, большие сильные лошади, крепкие фургоны, были умные, красивые ездовые собаки и сани. У них была удобная, красивая одежда и обувь, разное снаряжение, которое хотелось иметь и уметь им пользоваться. У них были красивые ружья, ножи, винчестеры и револьверы».
Это у них. А у нас?
«А у наших переселенцев, в наших книгах и фильмах, телеги скрипели, колёса этих телег ломались и отваливались, лошади постоянно болели и дохли. Из снаряжения у них имелись в основном только какие-то чёрные топоры, которые заменяли им весь инструментарий. Этими топорами они могли сделать всё, что угодно. И делали! Вот только всё у них получалось какое-то плохое, кривое и некрасивое».
И это не идеология? Тогда вспоминается старый анекдот о том, как у человека потребовали публичного извинения за то, что он якобы безосновательно оскорбил соседа. Человек извинялся так: «Что?! Иван Иваныч не сволочь и не мерзавец?! Ну извините!»
Тут самое время вспомнить, что Гришковец от героя, от лица которого ведётся повествование, дистанцируется, поясняя в четвёртом интервью: «Это, конечно, литературная игра, но мне было важно отделить себя от героя и показать, что это не эссе, а повесть. Что у неё есть герой. Он – не я. Я взял этот приём из «Записок из мёртвого дома» Достоевского. Достоевский ведь при этом пишет совершенно биографическую историю своего пребывания в остроге, на каторге».
Ну просто классика жанра: «Куда там Достоевскому с «Записками» известными!»
Гришковец, судя по всему, этой самой классики не дал труда себе освоить. А то бы знал, что «Америка в глазах Достоевского и его героев – это terra incognita, место далёкое, глухое, чуждое и непонятное, земля неизвестная и неизведанная.
Бегство в Америку, по Достоевскому, – это прежде всего либеральный миф, распространяющийся в русской среде как пожар. Достоевский высмеивает тех, кто готов пресмыкаться перед либеральным вздором, у кого закрыты глаза на истинное положение вещей.
В Америку бегут как на Луну – место, где нет законов, установлений и представлений о добре и зле. Именно эту мысль выражает Свидригайлов, подслушав признание Раскольникова Соне. «Если вы убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в своё удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!» В глазах Достоевского, верящего во всемирность, всечеловечность русского человека, Америка – это ещё и место всеобщего разъединения и обособления.
Русский человек, бежавший из дома, залетевший в Америку и оставшийся там навсегда, считает Достоевский, определённо потерян для Отечества.
Ни одного своего героя писатель не подверг подобной участи» (Л. Сараскина. «Америка как миф и утопия в творчестве Достоевского»).
Опять же, осваивая кроме Музиля и классику отечественную, Гришковец знал бы, что бегство в Америку как одна из устойчивых тем русской литературы впервые прозвучала у А. Пушкина. В 1834 году он записал в дневнике анекдот об Александре I, услышанный от своего приятеля по «Арзамасу», русского посланника в Вашингтоне П.И. Полетики: по слухам, император будто бы собирался дать своим подданным конституцию и свободу, а затем отречься от трона и удалиться в Америку.
Известно, что после провала своей поэмы «Ганц Кюхельгартен» манией бегства в Америку был охвачен и Гоголь. Этот же выход видел для себя и молодой Белинский, писавший родителям, что если его «выключат из университета», то он отправится служить «в Сибирь, на Кавказ или в Северо-американские российские владения». А лермонтовский Печорин мечтал: «Как только будет можно, отправлюсь, – только не в Европу, избави Боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге».