Короче, требования (включая самое радикальное и в то же время декларативное, потому что суть его мало кто понимал, – насчёт постепенного перехода к хозяйственной самостоятельности предприятий) составили, чтобы, имея их, встретиться с партийно-правительственной делегацией в понедельник, 17 июля.
ГОРНЯЦКИЕ ОБИДЫ
Общественные настроения тех лет были смутны, но интересны. Разумеется, «перестройка» (иначе, чем в кавычках, это слово я нынче не воспринимаю – непонятно, что оно значило ТОГДА, чего хотели достичь, уж явно не того, что творится СЕЙЧАС) была инициирована сверху. Синонимами «перестройки» были «ускорение» и «демократизация».
В плане «демократизации» поначалу разрешили альтернативные выборы в партийных комитетах. Одними из первых тут были кузбассовцы – избрав первого секретаря на партконференции в одном из сельских районов.
Наиболее понятным было всё же «ускорение». Сегодняшние учёные связывают в исторической ретроспективе наше «ускорение» (речь, понятное дело, о техническом прогрессе, который должен основываться на достижениях науки) с научно-технической революцией на Западе. Там, дескать, помог энергетический кризис, разразившийся в начале 1970-х годов. Именно тогда возникла потребность в радикальном обновлении технической структуры, в разработке и внедрении во все отрасли промышленности экономичных технологий, машин и оборудования.
Параллельно там свёртывали отрасли с низкотехнологической материально-технической базой. В первую очередь это касалось горнодобывающей промышленности и металлургии. Их либо обновляли, либо закрывали – как Маргарет Тэтчер британскую угольную отрасль.
Престарелая руководящая головка СССР и КПСС вовремя не восприняла этот посыл, они были «сами с усами». Или восприняла его с запозданием – у нас энергетического кризиса быть не могло. И безработицы – никто не собирался закрывать нерентабельные промышленные предприятия, они так или иначе были встроены в социалистическую систему хозяйствования. По принципу: раз в год мужику может потребоваться серп, так пусть и висит в чулане. А применительно к угольной отрасли: нужен для выплавки каких-то особых металлов уголь редкостной марки «К», значит, пусть будет шахта «Карагайлинская» (ныне, однако, закрытая).
И ещё важная деталь: ежели там, где вовсю шла научно-техническая революция, «работяга», постоянно учась, со временем вырастал в младший технический персонал, в «синего воротничка», то у нас было радикально наоборот: в шахту шли люди с высшим образованием. В школах шахтёрских городов и посёлков среди учащихся была популярна пословица «на наш век лопат хватит»: кончил школу и курсы рабочего обучения (КРО) – и получаешь на руки больше инженера.
Так что в забое можно было встретить не только заскорузлого мужика с семилеткой (а то и с начальным образованием) и двадцатилетним опытом умения работать лопатой, но и бывшего инженера-электронщика, врача, да того же горного инженера, которому не хотелось начинать жить со 120 рублей в то время, когда «работяга» стартовал с 300–400 целковых.
Добавлю сюда традиционно хорошее отношение к шахтёрам со стороны государства. Кто на первых страницах газет? Они – чумазые разработчики недр. В каких городах СССР лучшее снабжение? Естественно, в горняцких.
Теймураз Авалиани в своих записках о забастовке вспоминает 1950-е годы, когда в Киселёвске, куда он приехал с семьёй, в магазинах была благодать, как в нынешнем супермаркете: только мяса семь сортов. Плюс рыба и икра. В промтоварных универмагах шубы из натурального меха. Хочешь машину, «Москвич» или «Победу», – пожалуйста. В благоустроенные квартиры-«сталинки», цена на которые зашкаливает выше крыши, никто особо не стремился: памятуя крестьянское прошлое, держались за бараки, где у каждого стайка и приусадебный участок.
Зарабатывали шахтёры дай бог каждому, а покупательная способность тогдашнего рубля давала им обширные возможности. И, добавлю, ничего, кроме угля (плюс металлургия), от Кузбасса не требовали – такова была узкая специализация нашего региона, – взамен же государство давало всё, что нам нужно, от велосипедов до носков.
Но потом стали давать меньше. Критический настрой в обществе, накопленный за годы «брежневщины» (как мы потешались над его пятижды геройством), был потенциально более разрушителен, нежели мыслилось наверху.