– Но я чувствую!
Он засмеялся:
– Правда?
Сквозь смех проступила в этом «Правда?» какая-то мальчишеская, весёлая интонация. Не исключаю, что, обратив моё внимание на свою комедийность, он таким образом предлагал себя как актёра (наверняка же знал, что я снял несколько комедий). Он хотел сниматься! И я не впервые тогда подумал: а ведь то, что он актёр, для него важнее всего, выше всего; эту часть своей творческой судьбы он любит по-особому преданно, лелеет в себе этот Богом данный актёрский дар. Конечно, он сыграл много прекрасных ролей, и всё же, с моей точки зрения, он прежде всего режиссёр, мастер экстра-класса. Но бывает, что люди такого масштаба, таланта в своём истинном предназначении заблуждаются. Наблюдая, как Сергей Фёдорович общается с актёрами, я всякий раз убеждался: он их не просто любит, ценит – он боготворит актёров. Возможно, думал я, это потому, что он сам актёр; более того, мне казалось, что своё актёрское существование он считает главным в жизни, а всё остальное – это не столь и важно. Так я иногда чувствовал… может, ошибаюсь…
…А на той съёмке я чувствовал его теплоту, порой – отеческую теплоту. В какой-то момент я понял, что эта беседа с ним очень важна для меня. Он не ждал моих вопросов, сам размышлял о том, что ему дорого, вовлекал меня в свои истории, да так, что я вдруг забывал, кто здесь ведущий. А он начинал новую тему:
– Ты не замечал, как питает человека степь?
Я от неожиданности даже рассмеялся:
– Со степью, Сергей Фёдорович, прямо скажу, у меня пробел.
Но он будто не услышал:
– В степи у меня силы появляются богатырские. Лес для меня всегда немножко пугающий, а степь… степь – это удивительно…
Я поразился вдруг проступившей в его голосе красоте, когда он произнёс слово «степь» <...>.
– Есть три степных рыцаря. Это Гоголь – помнишь, как в «Тарасе Бульба» он описывает степь, колыханье трав?.. Это Чехов в своём маленьком шедевре «Степь». И это Шолохов!
Он замкнулся, молчал так, что вторгнуться в это его молчание я не решался и лишь старался угадать, где сейчас его мысли: может, он хочет прочесть отрывочек из кого-то из перечисленных наших гениев? А он вдруг сказал:
– Солженицын позавидовал славе Шолохова. Я принимаю его творчество, но не приемлю отношения к Шолохову.
Он был необыкновенно откровенен, по-моему, откровенен, как никогда. По натуре он человек достаточно закрытый, ограждённый и ещё – осторожный, опытный: отлично знает, что можно сказать при включённой камере, что нет, а тут он камеры не замечал. Как будто предчувствовал… и стремился выговориться:
– Я в самом начале перестройки заявил, что не собираюсь перестраиваться. Пусть ко мне подстраиваются. Я от своих убеждений, от знаний, от того, что мне дорого в литературе и в искусстве, не отрекусь. В этом, по-моему, единственное спасение. – И с резкой убеждённостью добавил: – Я всегда был свободен.
Через четыре месяца его не стало. Моя передача – последнее в жизни большое интервью Сергея Фёдоровича для телевидения. К счастью, нашу программу о себе он увидел. Чувствовал себя уже плохо, позвонила Ирина Константиновна, передала мне его благодарность. А я всё вспоминал его глаза. Обычно, когда человеку недолго осталось, глаза тускнеют, а у него глаза горели! И сам он был в день нашей съёмки полон жизни, энергии. Я смотрел на него и восхищался – с каждым годом восхищаюсь всё более – его необычайным внутренним стоицизмом.
Июнь 1994 года: ситуация вокруг его последней работы «Тихий Дон» чудовищная; незавершённую картину у него отняли, и неизвестно, сможет ли он её завершить когда-нибудь. Когда фильм не выпускается, отправляется «на полку», это тоже беда, но история с «Тихим Доном» была страшнее. Ведь работа проведена гигантская, столько сил вложено, и нет никакой надежды, что картина состоится, что её увидят. Рядового зрителя это вряд ли сильно проймёт, это может понять только брат-режиссёр. Для режиссёра утрата картины – настоящая трагедия. Конечно, Сергей Фёдорович переживал колоссальную драму. Но он не то что не жаловался, он ни в малейшей степени не показывал, как ему тяжело. Он проявился (думаю, не только для друзей, для недругов тоже) как человек огромной силы воли, человек редчайшего мужества. Если кто-то хочет раскромсать режиссёру сердце, надо лишь найти способ уничтожить его фильм. Вот ему и кромсали сердце, а он стоял как скала, на пределе последних сил…