Стихаря, то есть облачения, для такого маленького служки не было, и я остался в рубашке и штанах с подтяжками. Архиерей обнял мою голову, наклонившись с оханьем: пена бороды, красногубый, роскошная золотая шапка со вставленными эмалевыми иконками. Расцеловав в щёчки («Христос воскресе! Что надо отвечать? Не забыл? Герой!») и усадив на железный стул, поставил мне на коленки окованное старинное Евангелие. Оно было размером с моё туловище.
Потом встал рядом, согнулся, обняв за шею (рукав облачения был ласково-гладким), и просипел:
– Смотри, милый, сейчас рыбка выплывет!
Старая монахиня в чёрном, с большим стальным фотоаппаратом, произвела еле слышный щелчок.
Я навсегда запомнил, что Киприан сказал вместо «птичка» – «рыбка». Возможно, потому, что мы находились в алтаре, а рыба – древний символ Церкви.
Кроме папы, сосредоточенного, серьёзного, отрицавшего советскую власть, остальные в алтаре были вольные. Там был дьякон Геннадий, гулкий весельчак, щекастый, в круглых маленьких очках. Сознательно безбородый («Ангелы же без бороды»). «И тросом был поднят на небо», – при мне прочитал он протяжно на весь храм, перепутав какое-то церковнославянское слово, и после хохотал над своей ошибкой, трясясь щеками и оглаживая живот под атласной тканью, и всё спрашивал сам себя: «На лифте, что ли?»
В наступившие следом годы свободы его изобьют в электричке и вышибут глаз вместе со стёклышком очков…
В алтаре была та самая старуха в чёрном одеянии, Мария, по-доброму, напевно меня распекавшая и поившая кагором с кипятком из серебряной чашечки – напиток был того же цвета, что и обложка книжки Маяковского «У меня растут года», которую подарила мне в честь Первого мая.
– Матушка Мария, а где моя фотография? – спросил я.
– Какая фотография?
– Ну та! С Владыкой! Где я первый раз у вас!
– Тише, тише, не шуми, громче хора орёшь… В доме моём карточка. В надёжном месте. Я альбом важный составляю. Владыка благословил. Всех, кто служит у нас, подшиваю: и старого, и малого…
Под конец жизни её лишат квартиры аферисты…
С ужасом думаю: а вдруг не приютил её ни один монастырь? Где доживала она свои дни? А что с альбомом? Выбросили на помойку?
Ещё был в алтаре протоиерей Борис, будущий настоятель. Уверенно бодрый любитель борща, пирожков с потрохами (их отлично пекла его матушка). Мясистое лицо пирата с косым шрамом, поросшее жёсткой шерстью. Он подражал архиерею в театральности. Молился, бормоча и всхлипывая, закатывая глаза к семисвечнику: руки воздеты и распахнуты ладони. Колыхалась за его спиной пурпурная завеса. Я следил, затаив дыхание.
В 91-м отец Борис поддержит ГКЧП и, когда танки покинут Москву, сразу постареет, станет сонлив и безразличен ко всему…
За порогом алтаря был ещё староста, мирское лицо, назначенное властями («кагэбэшник», шептались родители), благообразный шотландский граф с голым черепом, молчаливый и печальный, но мне он каждый раз дарил карамельку и подмигивал задорно.
А Владыка Киприан здесь и умер, в этом красивом просторном храме, на антресолях, куда вели долгие каменные ступеньки, мартовским утром, незадолго до перестройки. Остановилось сердце. Среди старушек мелькнула легенда, что он споткнулся на ступенях и покатился, но было не так, конечно.
В перестройку церквям разрешили звонить в колокола. Колокола ещё не повесили. Регентша левого хора, рыжая востроносая тётя, захватила меня с собой – под небеса, на разведку. Путь почему-то был дико сложен. Полчаса мы карабкались ржавыми лесенками, чихали среди жёлтых груд сталинских газет, задыхались в узких и бесконечных лазах и всё же достигли голой площадки, перламутрово-скользкой от птичьего помёта. Я стоял на итоговой лесенке, высунув голову из люка. Женщина, отважно выскочив, закружилась на одной ноге и чуть не улетела вниз, но я спасительно схватил её за другую ногу, и серая юбка накрыла мою голову, как шатёр.
Я любил этот торжественный огромный храм, я там почти не скучал, хотя и был невольником отца. Дома я продолжал службу, только играл уже в священника. Возглашал молитвы, размахивал часами на цепочке, как кадилом, потрясал маминым платком над жестянкой с иголками, словно платом над чашей…
И вот раз вечерком, наигравшись в папу, который на работе, я заглянул в ванную, где гремел слесарь.
– В попа играешь! – сказал он устало и раздражённо, заставив меня остолбенеть. – Ладно, не мухлюй. У меня ушки на макушке. Запомни мои слова: не верь этому делу! Я тоже раньше в церковь ходил, мать моя больно божественная была. Потом передачу послушал, присмотрелся, что за люди там, старые и глупые, да те, кто с них деньги тянет, и до свидания. Спасибо, наелся! – Ребром почернелой ладони он провёл возле горла.