Меня ничуть не удивило то, что позицию русского православия озвучили сразу как «неграбительскую». Ведь Святейший разъяснил, что музейные иконы будут оставаться в музеях. Меня, к примеру, это ничуть не удивляет и не смущает: я знаю степень пренебрежения Церкви к материальному. Которое не отвергается как «нечистое», но и не абсолютизируется. В общем, мироточить может и бумажная икона, вырезанная из журнала. Факт. Хотя «Троицу», признаюсь, я хотел бы созерцать в кругу единоверцев и единомышленников, а не врагов или в лучшем случае людей насмешливо-равнодушных. Итак, меня лично лишили Рублёва, но я знаю, что если помолюсь правильно, Господь сотворит для меня любое чудо. Даже вернёт «Троицу» в храм.
Не знаю, удалось ли мне очертить интерьер, в котором разворачивалось действие круглого стола, превратившегося в настоящий религиозный диспут, не уверен. Поэтому добавлю специально: в дискуссии приняли участие два протоиерея, музейные работники, художники, искусствоведы и арт-критики.
Запомним, антагонизма по линии музей – Церковь не было. Конфликт возник на рубеже взаимодействия современное искусство – религия. Что это значит? А не более чем осознание того, что институционально Церковь и музей состоят из одного народа, готового к диалогу в духе любви.
Иное наблюдается с арт-тусовкой. Если я скажу, что круглый стол ничего не изменил в мировоззрении пришедших, то не ошибусь. Но разве его проведение не принесло пользу? Принесло: мы увидели, с кем нам стоит объединяться, а с кем союз невозможен, и отнюдь не по нашей вине.
Сидя сзади, я был свидетелем того, как вели себя люди, гордящиеся своей интеллигентностью. Дама почти пожилого возраста демонстративно смеялась и один раз, кажется, даже свистнула. Пусть негромко, но. Она в голос обвиняла «ваших христиан», которые «уничтожали шедевры античности». На просьбу посовеститься в обвинениях я услышал, что это – научный факт, и она, дама в возрасте, не собирается извиняться.
Ладно, это факт. Однако не все факты озвучивают, когда хотят вести полезный разговор. Например, артикуляция в нашей беседе того эмпирически наблюдаемого бесспорного и очевидного явления, что мы с упомянутой дамой – особы, к сожалению, немолодые и некрасивые, привела бы к вражде.
Вывод. Люди, кричащие с галёрки «Идиот!» в адрес выступающих (слышал), люди, пришедшие с намерением оскорбить присутствующих, люди, допускающие хулиганство в отношении оппонента, взывают к насилию. При этом они требуют, чтобы к ним относились бережно. Они настаивают на своей неподсудности. И это интересно. С этим стоит разобраться.
Современное искусство делает не художник, но критик, куратор и галерист. От качеств их глоток и зависит успех «совр. артиста». «Теоретики» навязывают своё, но не идут на диалог. Они считают, что по отношению к нам, их мнений не разделяющим, возможна любая подлость. Именно подлость, в самом что ни на есть общеупотребимом смысле слова. Нас могут публично назвать «фашиствующей сволочью»; упомянутая дама, обсуждая выступление православного батюшки, может резвиться: «А это не тот ли, кто натравливает сумасшедших православных на наши выставки?»; аукционист может призвать к расправе над неугодным критиком, требуя плевать ему в лицо ничуть не фигурально, призывая прямо «утопить его в харкотине».
Пикантность в том, что следом обязательно появится «некто в белом», кто скажет, что мы – «мракобесы и реакционеры» – наклеиваем ярлыки, позволяем себе непочтительно отзываться о противниках. Что «мы» – если по-простому: гадость и дрянь, невежды и глупцы, с которыми и говорить-то не стоит. Нет, про гадость и дрянь они прямо не скажут, но их выдаст бегающий взгляд: они ускользают от словесного боя, но боятся, что к ним применят прямое действие.
И не пытайтесь переубедить того, кто и так знает, насколько подлы их «свои». Ибо в его глазах это чаще всего вовсе не подлость. Поймите, «они» давно знают, что не принадлежат к одному биологическому типу с «нами». Наивно думать, что мы – друзья. Наивно думать, что мы – враги. С врагом «мы» можем говорить в общих понятиях европейского кодекса войны и чести. С «ними» – нет. Им неведомы воинские доблести. С ними должна разговаривать Церковь, желательно – в лице инквизиции, когда «они» касаются религии. Их должен вразумлять участковый, когда они пытаются гадить на общей улице.
Они оскорбляют художника: «Эти батоны и рыбки – реклама гастронома!»; они оскорбляют священника, который говорит «да» Гору Чахалу: «Да вы знаете, откуда этот поп и кем он был при Советах?»; они оскорбляют здравый смысл, произнося сомнительные сентенции и затыкая рот оппоненту в стиле: «У нас нет времени разбирать очевидное», тогда как очевидность утверждаемого проблематична.
Простеца спасает одно: батюшка сказал, что искусство Гора Чахала не вредно, значит, так оно и есть. Батюшка в вопросах веры разбирается, да и не обманет: мы с ним – точно один народ!
Евгений МАЛИКОВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Уголь и карандаш против железного века
Искусство
Уголь и карандаш против железного века
ИЗО-ЛЕНТА
Выставка довоенной графики Бориса Смирнова в «Галеев-галерее» и выставка графики Меера Аксельрода, тоже 20–30-х годов, в галерее «Проун» на Винзаводе открылись почти одновременно. Мне кажется симптоматичным, что галеристов (и искушённых зрителей) начинает привлекать в работе ушедших художников прошлого столетия уже не всё творчество в целом, а какие-то его отдельные и на поверку необычайно интересные проявления, которые по разным причинам были забыты, оставались безвестными и ждали своего часа.
Борис Смирнов славен вовсе не этой графикой. В послевоенные годы он сделал себе имя как мастер художественного стекла и керамики.
Выставленные на экспозиции «Другие» рисунки Меера Аксельрода при жизни мастера почти не выставлялись, да и впоследствии им не очень везло. Но вот мы, кажется, дозрели до выставок утончённых, эстетских, пленительно-камерных, предназначенных для встречи этих негромких работ с каждым отдельным посетителем, для вдумчивого тайного разговора зрителя с автором, для медленного погружения в стихию авторского труда.
Признаюсь, неведомый мне прежде Борис Смирнов (стеклом я не увлекаюсь) сумел меня поразить – и не только графикой, но какими-то невероятными зигзагами своего творческого пути. Тут, я думаю, виновато не только жёсткое время, но и сам художник – человек необыкновенной многогранности. По образованию архитектор (учился в Петроградской академии художеств), он любил (и изучал) точные науки, а ещё играл на виолончели. Он многое умел и, приспосабливаясь ко времени, не сгибался, а отбегал в сторону. Благо было куда. Его острый и необычный архитектурный проект, выполненный совместно с ещё двумя Борисами, Крейцером и Пятуниным, в 1936 году был подвергнут ожесточённой критике. Крейцер попал в лагерь. Пятунина сломала депрессия. А Смирнов устоял. Нашёл другое художественное пространство – промышленный дизайн, фотографию, иллюстрирование…