Неживое
Литература
Неживое
ЛИТПРОЗЕКТОР
Илья КИРИЛЛОВ
Смутно, но помнится ажиотаж, вызванный когда-то повестью Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». Рассказ о трагедии чеченского народа в военное и послевоенное время был как встревание в старую неизлеченную рану, ослеплял болью.
Когда боль улеглась, обозначилась тщедушная художественная оболочка книги. Критикам пришлось задним числом оправдываться, что шокирующие эпизоды, изложенные в повести, помешали вынести ей уместную художественную оценку.
Говорят, история учит только тому, что ничему не учит, в том числе история литературы. О прогремевшей и канувшей в небытие приставкинской повести я вспомнил в связи с новейшими книгами упорно раскручиваемого молодого писателя Германа Садулаева.
Повесть «Я – чеченец» сделала Садулаеву имя. Внимание к нему со стороны СМИ с той поры самое щедрое: и обширные интервью, и участие в блицопросах на ту или иную тему текущей жизни… Не станем придираться к его популярности, оставим в стороне даже вопрос, насколько соответствует масштаб общественного внимания к Садулаеву масштабу его как писателя. Если публичность является теперь непременной составляющей житейского успеха, пожелаем ему возможно дольше оставаться на гребне волны.
Однако есть вопросы другого рода, они лежат в плоскости литературной.
Передо мной две последние книги Садулаева, выпущенные в течение этого года: сборник рассказов «Бич Божий» и роман «Шалинский рейд». Над первой книгой брезжит зыбкая надежда увидеть, дождаться художника, вторая в этом разуверяет.
В большинстве рассказов – как правило, в самом их начале – находишь художественные зёрна и ждёшь, что они дадут всходы. Очень скоро выясняется, однако, что бесплодна почва, в которую они посеяны. Неблагополучие лежит в основании словесного стиля автора. Писатель словно не ощущает вес слова, и отсюда лёгкая, бескрайняя и бесцветная многоречивость. В ней угасают, ссыхаются, как в пыли, задуманные образы. События и лица не создаются, не изображаются, о них только сообщается – слогом, не контролируемым ни весом слова, ни композицией.
В рассказе «День, когда звонишь мёртвым» героем овладевает беспокойство от скопившихся в мобильном телефоне номеров умерших друзей, знакомых, родственников. Возникает как символ связи с потусторонним миром таинственный Роуминг – и исчезает, не обретший сюжета, не нашедший развития, заваленный ворохом слов.
В рассказе «Survivor» герой одержим мыслью о наступающем конце света. Образ, казалось бы, расхожий. То и дело пророчат этот пресловутый конец света, притом буквальный, всеобщий, – он же всё отдаляется. Но может наступить он в сознании отдельного человека. Сколько страсти, человеческой и художественной, требует эта не вполне ясная, но подлинная и глубокая тема, какие взлёты и падения готовит она художнику! В садулаевском рассказе, увы, нет и намёка на риск, нет, кажется, и желания всерьёз заниматься трудной темой. Напряжение теряется, едва возникнув, дальнейшее повествование уподобляется бегу на месте.
Невыносимая лёгкость слова разрушает форму повествований, искажает их смысл. Всякий, кому покажется оценка предвзятой или излишне жёсткой, может открыть тот или иной рассказ наудачу. Самый показательный в этом смысле – «Partizany & Полицаи».
Впрочем, есть единственное исключение – рассказ «Бич Божий», давший название книге и, безусловно, лучший в ней. Застенчивые впечатления детства, ясная и сдержанная речь, найденная закономерность череды описываемых событий и – неожиданно – редкое свойство обозначить за повседневным земным существованием иную, мистическую реальность.
Одно из важнейших условий творчества – чувство меры. Всякое явление заключает в себе оптимальный объём слов и чувств, и чем точнее соответствие, тем значительнее и весомее образ…
Порою кажется, что природа вовсе обделила автора этим чувством. Рассказ «Бич Божий», однако, свидетельствует, что оно просто неразвито у Садулаева. Не станем гадать, интересует ли автора подобное развитие и не упущено ли время «взросления»?
В «Шалинском рейде», во всяком случае, этот изъян приводит к последствиям в художественном смысле ужасающим.
Как указывается в аннотации, это «полудокументальная, полухудожественная история». Последнее определение как нельзя к месту. Сами издатели, не заинтересованные в компрометирующих признаниях, вынуждены сделать уступку объективности: малохудожественная сущность книги очевидна.