Наумов не такой тонкий лирик, как Афанасий Мамедов, у него сам «материал» этого не потерпит, но о нём и его героях хочется сказать: «Люди с мужественной и нежной душой». Слова эти, увы, давно затёрты: нам редко выпадает случай понять, что где мужество, там и нежность. Умение принять смерть прочно связано с умением ценить и понимать жизнь, а если живёшь по-настоящему, то и пишешь по-настоящему (а не «чтобы литература»).
Впрочем, и с литературой у Наумова всё нормально, он зрелый мастер, просто не хочется тут рассуждать «о достоинствах». Это не «военная проза», не в большей степени «военная», чем рассказ Толстого «Рубка леса». И уж тем более не маканинский «человек на войне». Тут человек – везде человек.
Что немаловажно: автор либо сам служил в армии, либо хорошо вызнал, как она изнутри устроена, – редкое по нынешним временам достоинство.
О чём эта повесть? Бессмысленный вопрос. Всё понятно.
Анна Немзер. Плен // Знамя. – № 7. – 2010.
Молодец писательница, что всё это написала. Даже читать было непросто, а уж писать-то… Нет-нет, усилия не видны, напротив: написано легко, с драйвом. Авторская интонация с приметами разговорной речи даже несколько назойливо, на мой вкус, лезет на первый план. Но большинство критиков это ценят, называют словом «язык», так что…
Повесть оставляет ощущение фантасмагории. Действие происходит то накануне войны, то в позднее советское время, то здесь, то в Афганистане. Что где происходит, ещё и потому сложно понять, что своих героев, людей преимущественно тоже военных, писательница списывала не с натуры, а с телесериала «Менты».
Действительность описываемых событий тоже вызывает сомнения: скажем, начинается всё с того, что расстрелом дезертира командует аж комдив, и расстреливает беднягу отделение в каком-то странном численном составе – восемнадцать человек. Может быть, так и надо?
Не знаю, не уверен. Не спрашивайте меня, пожалуйста, о чём эта повесть. «О жизни».
Алиса Ганиева. Салам тебе, Далгат! – М.: АСТ, Астрель, 2010.
Про страшных дагестанских подростков. Подростки, они вообще страшные, но дагестанские, согласитесь, особенно. Согласны? Ну почитайте. Ничего особенного, всё как у людей. И книг подобных тоже немало. (В первую, вторую и третью очередь вспоминаются «Гопники» Владимира Козлова, в последнюю – «Заводной апельсин».)
Такие повести всегда интересно читать. Автору замечательно удаётся речь персонажей, она прочно встревает в голову, в ней есть отрицательное, но сильное обаяние. Мне даже пришла парадоксальная, может, и слишком смелая мысль: Ганиева любит этих людей. Со всем их скотством, со всеми причиняемыми себе и другим невзгодами. Любит «чёрненькими». А это ценный дар.
Мы ведь чаще хотим, чтобы нас полюбили беленькими, наивно выпячиваем свои достоинства и, даже когда говорим «люби меня таким, какой есть», подразумеваем под этим некоторую доблесть. И редко задумываемся о том, что лишь тот, кто полюбил нас слабыми, «не в форме» (применительно к писателям – «не за лучшую вещь»), полюбил потерпевшим поражение, униженным и продрогшим, как шофёр грузовика Рубик – гордого грузинского сокола, только тот полюбил нас по-настоящему.
Вот я как-то и понадеялся, что она о любви к родине, эта повесть.
Сергей Красильников. Critical Strike // Октябрь. – № 4. – 2010.
Извините за резкость, которой, впрочем, я попробую избежать. Я такой литературы не понимаю. И даже тот, кто говорит, что понимает, не смог мне объяснить, о чём она.
Якобы в ней есть «ощущение безысходности, необоримости зла, загнанности в каменный тупик, и именно от этого она так труднодоступно читается».
Так, значит, о необоримости зла?..
Ещё в ней якобы «много иронии, гротеска, вялотекущего сюжета».
Это хорошо или плохо?
На мой взгляд, вялотекущего можно бы и поменьше…
Я тоже не буду пытаться объяснить. Не знаю, может быть, по замыслу автора там всё становится на места после последнего абзаца, но мне почему-то стало всё необоримо понятно уже после первого: «Мне всё детство рассказывали про людей, которые выжили после удара молнии. Это начала бабушка: как сейчас помню, несла что-то про двоюродного племянника…»