Сказать, что автор «дырбулщыла» был Поэтом Божьей Милостью, наверное, нельзя. Хотя археологические изыскания в толщах оставленного наследия – куда как непростой, стоит заметить, труд – способны вознаградить порой находкою приятной тяжести беспримесных самородков. Вот такой вот, к примеру, несомненный корунд:
ЗАБЫЛ ПОВЕСИТЬСЯ
ЛЕЧУ К АМЕРИКАМ,
также нашедший себе место где-то в дальних запасниках Грановитой палаты отечественного стихосложения. Или пассаж, куда менее известный, но выразительно «самовитый»:
Тринадцатилетние будьте готовы
И ВАС ПРОЖУЁТ
ВАСИЛИСА ВЕСНА!
Наконец, первая строфа из сочинения 1914 года, из которой очень скоро, кажется, целиком выйдет, ровно из гоголевской шинели, всё ОБЭРИУ:
копи богатства беги отца
его оставив в ломовиках
замок покрепче на дверях
пусть с взглядом смуглой конницы
он за тобою гонится
По этим отрывкам видно, как старательно их сочинитель выдавливал из себя по капле, по строчке лирика, пиита. С таким же целеустремлённым усердием, с каким изживал в себе пугливого мещанина писатель Максим Горький, отметившийся пребыванием в одном из ночлежных домов славного города Херсона незадолго до того, как сюда переехала из губернской глубинки – посёлка Оливское Вавиловской волости – семья крестьянина, выходца из Сибири Елисея Кручёных: жена-полька, сын Алёша, так вспоминавший впоследствии о первых детских своих соприкосновениях с реальностью: «Даже пытался обрабатывать землю, но больше, кажется, обрабатывал об неё свою голову, падая с лошади (не отсюда ли тяга к земле в моих работах?!)».
Человек странного происхождения, прозывавшийся как, ни дать ни взять, персонаж сомнительного водевиля, просто обязан был рано или поздно примкнуть к пёстрой компании молодых разночинных радикалов, «полукровок» и «инородцев», чей букет фамилий был словно бы нарочно выдуман каким-то записным газетным остроумцем. Братья Бурлюки, художники Малевич и Филонов, поэт Маяковский… Алексей Елисеевич Кручёных идеальным образом вписался в летучий отряд будетлян, вдруг – на рубеже «нулевых» и десятых годов прошлого столетия – острейшим образом почувствовавших, что существующее искусство больше не способно адекватно отражать вздыбливающуюся жизнь, что новые формы нужны, нет, адски необходимы. Более того, он стал, по мнению соратников, «самым прочным из футуристов». Первым – и в деле вгрызания в слово, прозекторского его разъятия с последующим конструированием на зачищенном поле собственного заумного языка; и в необузданности «дичайшего» эпатажа, когда на стремительно вошедших в моду футуристических вечерах он то неистово рвал «прицепленные к кафедре афиши и программы», то плескался чаем, попутно обличая всех и вся врезавшимся в память свидетелей «пискливым» голосом. И в производстве поставленных на поток манифестов, и в книгоиздательской деятельности Кручёных также был в авангарде авангарда, выпустив за двадцать лет работы, согласно собственноручному библиографическому списку, целых 140 «нумеров» малотиражных, преимущественно литографированных, сделанных на гектографе или методом стеклографии.
Когда же в начале 30-х с этим самиздатом кустаря-одиночки волей-неволей нужно было заканчивать, испытанный и непреклонный чернильный боец, партизан-словесник нашёл для себя новую заповедную делянку. Он стал собирателем, самоназначенным архивариусом отечественного авангарда (и не только его одного, а всей передовой культуры в целом), коллекционером автографов: в РГАЛИ в необъятном кручёныховском фонде хранится специальный мандат, выданный компанией приятелей-литераторов во главе с Олешей и Светловым и производящий его в «начальника автографов писателей СССР». Там же находятся десятки изготовленных им уникальных альбомов – памятников боевой эпохе, изготовляемых теперь уже в количестве экземпляров – 1 шт., но вдоволь напоённых тем «безусловно патетическим и напряжённым отношением к поэзии», которое бог весть когда заметил и отметил у напропалую паясничающего на эстраде пискуна крайне чуткий на подобные вещи Осип Мандельштам, в целом считавший Кручёных-поэта «совершенно несостоятельным и невразумительным».