Он, впрочем, преувеличил. Диссиденты в романе вовсе не показаны ангелами, скорее, наоборот. Липкие, нечистые отношения (преимущественно половые), – писательница пишет об этом без брезгливости («что поделать, жизнь такая»), но и весьма далека от того, чтобы их романтизировать. Пожалуй, только страшное КГБ (действительно страшное), готовое в любой момент поменять местами жизнь и смерть, держит этих людей «в тонусе», не даёт окончательно превратиться в человеческое отребье, в моральных люмпенов. Что делать гражданам, если государство не предлагает им высоких целей? Либо переставать быть гражданами, либо выдумывать эти цели самим. У кого-то это получается лучше, у кого-то хуже, а у кого-то вовсе не получается.
Улицкая объективна. Изо всех сил старается быть объективной. Вот вставная главка «Бедный кролик»: о талантливом пожилом учёном Винберге и бездарном (пробившемся абы куда из крестьянских низов) Дулине.
Винберг мудр и искушён. Дулин – хороший парень, но недалёкий. Когда его заставляют освидетельствовать генерала-диссидента (чтобы запихнуть того в психушку), он идёт к Винбергу за советом. Тот хмурится: подобные дилеммы нужно разрешать самому. Дулин и разрешает в меру сил: всё-таки в больнице лучше, чем в лагере, отбывший срок Винберг сам однажды ему об этом говорил. Тогда Винберг приходит в ужас: в мои времена ведь не было аминазина и галоперидола! Вы отправили его в камеру пыток!
Дулин в отчаянии травит себя спиртом (он непьющий, изучает вредное воздействие алкоголя на организм, и колба спирта для него – подсознательная попытка самоубийства). Винберг же отправляется успокаивать нервы классической музыкой. Маленькая деталь: Винберг сам недавно участвовал в таком же освидетельствовании с тем же результатом, но, вместо того чтобы казнить себя за это, как Дулин, утешился мыслью: «Какой народ! Так себя ненавидеть!» Это он и о Дулине, и об освидетельствованной им самим, Винбергом, диссидентке, вышедшей на акцию протеста с грудным ребёнком (явно ведь ненормальное поведение). Народ – известно какой.
(Перед этим, когда Винберг хвалит виолончелиста Даниила Шафрана, Дулин сперва было тоже думает неприязненно: «Вот какой народ, как они всё же своих любят», – но тут же поправляется: «А что плохого? Все так устроены, всем свои ближе».)
Вроде бы получаем подтверждение сказанного: один народ, несмотря ни на что, продолжает себя беречь и любить, другой – казнит и ненавидит себя, в том числе и в собственном своём лице. Но какова цена такой любви и такой ненависти?
Для Людмилы Улицкой, любившей прежде побаловаться самым безопасным из наших многонациональных национализмов, это значительный шаг вперёд. Как и прощение Полушки, оказавшейся не виноватой во вменяемом ей «порядочными людьми» предательстве, как и трезвая оценка моральных качеств Ильи – главного романного душки, как и похвала участковому Кусикову, законченному негодяю по анамнезу и вместе с тем, надо же, хорошему человеку.
Нет, читать роман под сословно-племенным микроскопом не хочется. Когда простой советский разнорабочий Миха Меламид, загнанный в тупик всеми мыслимыми и немыслимыми обстоятельствами: собственными душевной чистотой и пылкостью, друзьями, врагами, возлюбленной, – кончает с собой, чтобы не совершить предательства, ты сам уже готов «подписать протокол», в котором помимо высокого пушкинского «делать нечего» числятся и сдача Тулы немцам во время Великой Отечественной (что там на глобусе той Тулы), и ошибка в словах известнейшей православной молитвы (сами-то – хорошо помним?), и сущий ангел академик Сахаров (это просто праздник чистых тарелок какой-то, хоть сейчас в Мавзолей), и коньки, за которые без суда и следствия был казнён неинтеллигентный Мурыгин. Всё прощаешь, всё не глядя подписываешь. (Хотя женщины, наверное, предпочтут главу «Зелёный шатёр», недаром же и весь роман так называется.)
Михин подвиг – совершённый от слабости, и не подвиг, а смертный грех – заставляет приблизиться к пониманию того, что жизнь действительно бывает «такая», что «ничего не поделаешь», – не только в коммунально-кухонном, постирушечном смысле. И те, кто «шептал про свободу», никак не меньше люди, чем те, кто твердил «поехали». Не нам их судить. Я жил иначе, мои родители жили иначе, сотни тысяч читателей жили иначе и помнят другую жизнь, но это нас Бог хранил. За это нужно быть благодарным, а гордиться этим нельзя. «Скромней надо быть» – от этого и добрее будешь.