Снизу ничего не видно
Литература
Снизу ничего не видно
ЮБИЛЯЦИЯ
Марина КУДИМОВА
Фраза из «Годунова»: «Они любить умеют только мёртвых», став крылатой, улетела от своей первой половины: «Живая власть для черни ненавистна…» Когда контекст восстанавливается, душе становится легче: это же у Пушкина о власти – не о друзьях, с которыми не видишься годами, не о родных, о чьём дне рождения вспоминаешь через неделю. Но пушкинский стих оторвался «от ветки родимой» неслучайно, дав автономный побег и вырастив из него независимое дерево.
Да, с живыми у нас не очень… Мы их юбилеи начинаем публично отмечать лет с 75. Как будто человеку не бывает 40, 50 – далее везде. Когда дело касается женщин, прячемся за пошлостями: столько лет, на сколько выглядит и пр. Но для женщины-поэта паспортные данные имеют не бóльшее значение, чем метеосводка в стихах «о природе». Да и признать, что на улице минус 25, не имеет целью уничтожить магию строки: «Мороз и солнце; день чудесный!»
В общем, наступает для моего вечнозелёного поколения время дат, начинающихся с числа 6. Это только в криминальном сознании «шестёрка» малопочтенна. Для человека свободного 6 – символ целостности, стабильности и спокойствия. Вот и мы, насколько могу судить, спокойно относимся к неизбежному перепрыгиванию возраста в новый числовой ряд. Тем более что уверены: никто перемены не заметит. Ирина Знаменская, один из лучших поэтов поколения, уж точно по этому поводу не закомплексует. Иначе не написала бы:
И лишь грядущий миг забвенья
Парит, как горняя страна.
«…круговорот безвестных стихов в природе» для Знаменской дело не просто привычное, но соприродно данное: по-иному никогда не было и уже не будет. Поэтическая планета заселена не густо – и не так уж нуждается в коммунальном ковчеге:
Нет никого.
Есть только Божий мир.
И парочка бомжей – Адам и Ева…
Вспоминаю, как мы с Ирой, уже далеко не барышни и не дебютантки, согласились подвергнуться обсуждению на комиссии СП. «Комиссия» та явила нам устаревшее значение слова: «хлопотное, затруднительное положение» – и никаких иных последствий в судьбе не имела.
Теперь-то я понимаю, что для каждой из нас это была просто московская оказия: я жила в Тамбове, а Ирина – в Ленинграде. Я тогда была убеждена, что с Питером Знаменская никогда не расстанется. Но, судя по знакам последних стихов, и её потянуло к южным берегам. Дело не в том. Обеим нам Станислав Куняев, заправлявший, кажется, той самой комиссией, поставил общий диагноз: «дефицит лирического чувства».
Наверное, он употребил незаёмное самовитое слово: «недостаток» или «нехватка». Суть приговора от этого не меняется. В переводе с комиссионного диагноз подразумевает нечто слуцкое, неженственное, черствоватое – без запивки не проглотишь. Помню, мы потом сидели в «нижнем» буфете ЦДЛ – тогда и нам по деньгам – и нервно хихикали: дескать, оскоромилась коллективная тамбовско-питерская унтер-офицерша, не сама себя высекла. Что и говорить:
Теплее были октябри
Лет двадцать пять назад…
Не учуять в Знаменской «лирического чувства» – примерно то же, что не услышать штормящего моря:
И этот шквал несёт тебя, несёт
И бьёт о стенки скальные свободы…
Нужны какие-то специальные беруши для души. Наверное, и такие можно купить в комиссионном спецраспределителе. Не знаю, не бывала.
Три книги вышло у Иры с тех пор. В последней (обратите внимание на год издания!) – «Глаз вопиющего» (СПб.: Феникс; М.: Atheneum, 1997. – 88 с.) – есть стихотворение, посвящённое мне. Вернее, нашим сиротским тогдашним блужданиям по Москве: «Полсотни друзей – не преклонишь главы…» Меня поразило, насколько там скрупулёзно выписана атмосфера нашей внесловесной общности: мы, обе вечно застёгнутые на все пуговицы, всегда больше пользовались смыслами молчания. И обе думали, как ни странно, о том, что остаточная молодость мешает внутренней свободе: «Скорей бы Господь её уконтропупил!» («лирическое чувство» пёрло из всех пор).