Разве могли выброшенные из родной страны люди, оценить этот взвешенный взгляд ученого. Слишком свежи были душевные и физические раны. Обида не позволяла издателям принять даже возможность существования подобного взгляда на гражданскую войну. А ведь за Раевского просили крупные писатели русского зарубежья – достаточно назвать Владимира Набокова и Ивана Лукаша.
Эту же причину в забвении документальных произведений Раевского видит открыватель и исследователь его архивов Олег Карпухин.
Морально неустойчивые
Кто прав, кто виноват? Какой путь выведет Россию из катастрофы? Этими вопросами задавались все участники гражданской войны. Особенно ожесточенными были дискуссии в лагере белых. Монархисты, кадеты, либералы, демократы. И чем больше было споров, тем слабее единство, тем ближе гибель белого движения.
Не верно было бы думать, что в стане красных царило полное взаимопонимание
Моя бабушка Лукерья много рассказывала о своем двоюродном брате Иване Ефимовиче Четверикове – красном герое гражданской войны.
Воевал он под началом Бориса Думенко. Командовал, кажется, полком.
- Командиры всегда стояли отдельно, - вспоминала бабушка о митинге, который устроили красные после взятия пригорода Царицына. – Иван наш, Думенко, Тимошенко м еще четвертый, вроде, Жлоба. Коней держат. Кони у них статные. У Ивана гнедой, высокий, стройный. Сам Иван одет в светлые диагоналевые брюки, шашка, винтовка, кожаная тужурка черная, и на ней орден Красного Знамени.
Лихой был человек, ничего не боялся. Погиб нелепо. Взяли в плен штаб белых. Бойцы предложили разоружить офицеров, но Иван отмахнулся.
- Так довезем.
Один из офицеров выхватил наган и застрелил командира, а следом за ним и знаменосца – нашего соседа и родню.
Случилось это в ростовских степях. Несмотря на сумятицу гражданской войны, семье сообщили о гибели и мать Ивана ездила хоронить сына и привезла домой его личные вещи.
О боевом пути Ивана Четверикова рассказывала экспозиция в музее Ростова-на-Дону, и, размышляя о судьбе двоюродного деда, я с сожалением думал – каким крупным советским государственный деятелем мог бы стать Иван Ефимович, если бы не нелепая смерть.
Но те мысли рождались в голове, одурманенной туманом революционной романтики. Позже, занимаясь историей того времени, я узнал, что Четвериков всего на месяц пережил своего легендарного командира Бориса Мокеевича Думенко, который был расстрелян в мае 1920 года по решению чрезвычайной тройки. Узнал, что арестован был Думенко по ложному доносу, узнал, что, на самом деле, за его гибелью стоял Троцкий. Сталин пытался спасти Думенко, но ему это не удалось. Троцкий в то время был сильнее. Вместе с Думенко расстреляли еще пятерых командиров корпуса.
В 60-х годах Думенко полностью реабилитировали. Против активно выступал, находящийся тогда еще в силе, красный маршал Семен Буденный. Он был когда-то замом у Думенко.
Думенко был полным Георгиевским кавалером. Буденный объявил себя Георгиевским кавалером, но никто его банта не видел и в архивах подтверждения наградам нет. Известно лишь, что Думенко презрительно относился к подобному бахвальству своего подчиненного и, по свидетельству очевидцев, даже приказал Буденного выпороть за преступление против мирных жителей, совершенное его красноармейцами, чего никогда не позволил бы сделать с истинным Георгиевским кавалером.
Путь к власти во времена революционных вакханалий - это отдельная тема. Социальная буря часто обкатывала и выносила наверх сереньких, мелких людишек, умеющих приспосабливаться, лгать и льстить. Подтверждение тому - многие фигуры недавних творцов перестройки.
Сегодня, исследуя судьбу комкора Думенко, мы понимаем, что его все равно бы уничтожила большевистская власть. Прямой, открытый, презирающий комиссаров, он как заноза раздражал троцкистское руководство красной армии.
Такая же судьба постигла бы и моего двоюродного деда Четверикова. Достаточно прочитать выдержку из служебной характеристики, которую ему дал комиссар: «Бесконечно предан делу мирового пролетариата. Политически неграмотен, морально неустойчив.»
Сегодня я думаю, что деду еще повезло – он погиб, не испив горькой чаши разочарования и не повторив страшной судьбы своего командира.
Есть в повести Раевского «Добровольцы» один эпизод, заставивший меня вздрогнуть и задуматься о причудливом переплетении русских судеб. Раевский описывает, как его артиллерия отражала прорыв красных войск через Сиваш в Крым, последнее прибежище белой армии. Пушки с высокого берега молотили по акватории залива, в упор расстреливая бредущих по пояс в промозглой, гнилой воде красноармейцев. И среди этих бедолаг-героев был мой родной дед Николай Степанович Еременко. Он так же, как и Раевский, прошел Империалистическую войну, дослужился до унтер-офицера, но оказался по другую сторону баррикад.