Случай Гаврилова – один из вариантов литературной судьбы, возможной для кого-то, но совершенно не обязательной. Критика и литературоведы принялись встраивать его в контексты, искать предпосылки и влияния. Тут дел хватит надолго. Взаимодействие же читателя с автором – рассказчика и слушателя – состоит из нескольких фраз и проблеска надежды: «А историю с кондукторшей я расскажу в другой раз. / Если встретимся. / Мы ещё встретимся?» («Мы ещё встретимся?»). И самое главное здесь – ответ читателя.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
(обратно)Простота лучше воровства
Литература
Простота лучше воровства
МЕТАТЕКСТ
Простота лучше воровства, или О чуде Божьем
Лев ПИРОГОВ
Олег Зайончковский. Загул : Роман. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 219 с. – 5000 экз.
Смотрели с сыном фильм «Человек-паук», третью часть. Ну, то есть мы с женой смотрели, а он рядом крутился.
Хороший фильм.
Один только вопрос у меня возник. Если бы Песочный Человек сразу объяснил Человеку-Пауку, что грабит инкассаторов, потому что нужны деньги на лечение тяжелобольной дочери (в США почти у четверти граждан нет медицинской страховки), – что тогда наш супергерой, такой чуткий и справедливый, стал бы делать?
Наверное, сказал бы, что всё равно грабить нехорошо. Давай, мол, я лучше устрою благотворительную акцию в пользу твоей девочки. Люди помогут.
А назавтра бы к нему выстроилась очередь из миллиона родителей больных детей. Вот тогда бы я и посмотрел, как он будет спасать мир. Вот это было бы действительно интересно.
Впрочем, судьба больной девочки так и осталась невыясненной – до неё ли после таких схваток, таких полётов? Спасение человечества стоило слезинки ребёнка.
Порою, чтоб понять Достоевского, нужно принимать его вкупе с «Человеком-пауком». Как витамины с жирной пищей, чтоб лучше усваивались.
Этот рецепт: «содержательность плюс занимательность» – давно искушает литературные умы. Берёшь мудрую хорошую мысль, от которой множеству людей должно стать хорошо на душе, смазываешь жирком, обваливаешь в сухарях, обжариваешь – сотни тысяч прочтут. А не смазываешь, не обжариваешь – так и остаётся она мудрой, хорошей, но никому не нужной, а следовательно, и бесполезной мыслью.
Жаль только, что в процессе жарки вырабатываются канцерогены…
Иначе говоря, следует ли писать под Бориса Акунина, невозбранно ли это? Или лучше всё же под Достоевского?
И, кстати, сам Достоевский – он под кого писал? (Ну ведь страсти же, ступкой по голове, любовницы зарезанные…) Эх-эх.
Когда вышла первая книга Олега Зайончковского «Сергеев и городок», я вменял ему в вину непроявленность гражданской позиции. Где песни протеста, где мысль народная, где сполохи идейной борьбы?
Долго не мог понять, что Зайончковский принадлежит к тем людям, которые выбирают не свет, но покой. Он пишет о том, чего ему, может быть, больше всего не хватает в жизни, – о том, что все люди вокруг хорошие.
А вот Достоевский писал о том, что все плохие. Всех жалко, все заслуживают молитв, но – потому что плохие, а не наоборот.
А Толстой писал – если плохие люди объединились в этот не лучший из миров, то почему бы хорошим тоже не объединиться и не задать тем, плохим, перцу?
Гоголь тоже жалел и любил плохих. А как только попытался жалеть и любить хороших (в продолжении «Мёртвых душ»), так сразу всё и вывалилось из рук…
Это, конечно, комичный ряд: Гомер, Мильтон и мы с Зайончковским, – но если не под великой русской литературой себя чистить, то стоит ли тогда и чистить вообще?
Дописав до этого места, я задумался. (Обычно я говорю «задумался» в значении «закончились все-все мысли».)
Полез в Живой Журнал и спросил: «Приходит ли вам на ум хоть один классический русский писатель, который бы считал, что все люди хорошие?»
Ведь в самом деле: у Чехова не плохой либо тот, у кого горе (не до того ему), либо тот, кто собой жертвует, совсем уж святой. У Лескова тоже человек тем лучше, чем больше зла претерпел-превозмог. А вот кто людей не прощал, не терпел, а попросту считал, что они безусловно хорошие?