Шепчут ли они слова «мы одной крови – ты и я», я не знаю, но если шепчут нечто подобное хоть мысленно, то можно поражаться художественной силе Киплинга – он первым назвал этот важнейший мировой закон.
А где же хозяйка овчарки?
– Я никогда не хожу в зоосад. Никогда! Видеть зверей в клетках, за решёткой – вместе с животными пережить их угнетение, их несчастье, их заточение, их страдание… Для меня это слишком.
– Зато я охотно фотографируюсь с птицами. Птицы – старые мои друзья.
Женщина подходит к голубям, но голуби даже не взлетают, не отбегают в безопасное место. Просто – глядят на неё. Голубь – городская птица, привыкшая к людям. И всё же когда подхожу я, тревога – хлопанье крыльев, похожее на выхлопы мотора или треск разорванной материи. Птицы в панике. Женщина улыбается. А ведь я достал из кармана булку, разламываю её пальцами, крошу – голуби не обращают внимания, не верят в мою булку.
В прошлом году в подмосковном городе на бульваре раскричались гуси, целое стадо провинциальных горластых гусей. Всякий знает этот крик – тревожный, неостановимый. Гуси мешали людям говорить, озабоченность гусей была неподдельной. И женщина подошла, что-то гусям сказала, просто постояла около разбушевавшихся птиц, и гуси затихли, успокоились, заковыляли к берегу, к воде, к реке.
И я, не имеющий власти над животными и не имеющий доверия зоомира, рассказываю о судьбах якутских лошадей, о жеребёнке, погибшем в мороз.
И я слушаю рассказ, запоминаю рассказ о табунах в Казахстане. О крепком запахе конского пота, о мохнатом ветре, летящем с гор, способном смять, раздавить, растоптать всё живое, встреченное на пути. Но табуны расступались перед спокойной, доверчиво встречающей эту бешеную скачку женщиной. Первая лошадь внезапно делала чуть заметное движение в сторону, чтобы дать достаточно места для жизни, чтобы проложить новый, воображаемый, огороженный прозрачной оградой путь. Ни одна из лошадей не нарушила этой воображаемой линии, отклонённой в этой слепой скачке.
В жизни лошадей была свобода, свобода, свобода, в их рёве, ржанье и в их бешеной скачке всё было свободным, раскованным.
Движенья и позы лошади, кошек, собак, птиц – грация дикой природы женщиной была хорошо понята.
Ночью женщина приходила в конюшню и, затаив дыхание, слушала шорохи, движения, похрапывание, шумы, негромкие голоса лошадей. Слушала жизнь лошадиную.
– Позже в Москве – я так соскучилась по лошадям – и друзья привели меня на ипподром – где же ещё лошади в Москве, как не на ипподроме? Мы купили билеты, посмотрели несколько заездов. Не играли, не для этого и приходили. Я ушла с горьким, горьким чувством неправды, обмана. Лошади были разряжены в какие-то шляпки, ленты, в кожаной сбруе, в упряжке. Души лошадей были изуродованы человеком по своему подобию. В упряжке лошади были похожи на людей, с людскими страстями, с людской заботой, с азартом, игрой – несвободны. Я ушла грустная и больше никогда не бывала на ипподроме.
Чёрная моя кошка Муха, которая от рожденья не шла ни к кому на руки, кроме меня, вдруг замурлыкала на коленях у хозяйки овчарки.
– У кошек – девять разных выражений лица.
– Вы и это знаете?
Я хотел расспросить её о котах, которые ходят по улице города как люди, и автомашины объезжают их как людей.
Хотел рассказать о кошачьих контейнерах смерти, приготовленных для газовых камер металлических клетках, туго набитых бродячими кошками, в подвалах Московской «биологической» станции. Обречённые кошки встречали входящих не мяуканьем, не писком, а молчанием – вот что было всего страшнее.
Но разговор оборвался, и мне не пришлось рассказать о гибели своей кошки, застреленной во дворе дома.
Мне не пришлось расспросить о кошках, которым дают дорогу как людям.
Только раз женщина возненавидела животное – хозяйского поросёнка, которого надо было чистить и мыть. Это было первой вольной работой, первой работой после освобождения из лагеря после десяти лет. Освобождение принесло не радость, а страх и бесправие, безмерное унижение, многолетние скитанья.
– Я училась, и самой выгодной для меня работой после лагеря – если не идти в лес с пилой – была работа прислуги у какого-то лагерного начальника. Ухаживала за поросёнком. Я работала только один день. На другой день ушла, отказалась от своего счастья и поступила инкассатором – боже мой – это было всего несколько лет назад.
– Я никогда не хожу в зоосад. Никогда.