Мне кажется, именно Богату пришла идея превратить меня из морализирующего публициста («юриста-журналиста») в очеркиста. Или, проще говоря, уйти от пресловутых «тем» и заняться сюжетами. Это и было принципиально важным переходом совсем в другой, практически ещё не существовавший, а нами же создававшийся жанр. Говоря «не существовавший», я не забываю, конечно, «дооктябрьскую» классику – Чехова, Короленко и Дорошевича прежде всего. Но тот жанр, с его взрывной социально-политической наполненностью, мог существовать только при свободе печати, при отсутствии цензуры, без неусыпного партийного контроля. Имея возможность, не прибегая ни к каким эвфемизмам, называть белое белым, а чёрное – чёрным. Вместе со свободой умер и он.
Свободы ещё никакой не было, но уже возникла общественная потребность хоть в каком-то слове правды, прозвучавшем не на кухнях, а в открытой печати. Именно на этой волне возродился судебный очерк, ставший ближе к концу 60-х годов, а тем более в 70-х, завсегдатаем на страницах «Литературной газеты» и полюбившийся его читателям, о чём свидетельствовали мешки писем, ежедневно ложившиеся на наши редакционные столы. Именно ему, судебному очерку, прежде всего обязана «ЛГ» неуклонно возраставшим своим тиражом, дошедшим к концу пребывания Чаковского у газетного руля до шести с половиной миллионов экземпляров: к такому выводу пришли социологи, проводившие специальное исследование по заказу редакции.
Конечно, материалы, почерпнутые из полицейских протоколов, судебных дел, прокурорских досье, всегда – во все времена и во всех странах – присутствовали на газетных страницах: для этого и не требовались талант и мужество Владимира Короленко. В силу своей сенсационности они нередко становились гвоздём номера. Но то была совсем иная журналистика: полицейская (милицейская) хроника, судебный репортаж. Информация, желательно эксклюзивная, ценившаяся своей оперативностью, точностью, обилием особо интересующих читателя деталей. В советской прессе она скукожилась до кратких заметочек под шапкой «Из зала суда», хотя им больше пристала бы другая: «Получил по заслугам» – или излюбленное советское клише: «Как верёвочке ни виться…» К таким школярским выводам агитпропа и сводилась, по сути, цель подобных публикаций.
В чём же тогда был секрет литгазетовского судебного очерка? Думаю, прежде всего в присущей ему очень высокой степени обобщения, не выраженного при этом в лоб, с назидательной прямотой. И ещё в стереоскопичности, когда одна болевая точка соприкасается с другой, а за ними следует ещё длинный ряд таких «точек». В той сверхзадаче, которую автор перед собой ставил и сумел реализовать, не поучая читателя, а побуждая его самостоятельно думать и делать выводы. Но такая задача была уже не только журналистской, но ещё и писательской, что являлось совершенно естественным для писательской газеты. Судебный очерк в «ЛГ» принадлежал в равной мере и журналистике, и литературе. И неслучайно он, как совершенно новый для советской публицистики жанр, сразу же был высоко оценён собратьями по писательскому цеху, обычно не слишком щедрыми на доброе слово в адрес коллег. Про то, что в очерке «за фактом скрывается явление», не раз говорилось наиболее авторитетными и вдумчивыми литераторами на писательских обсуждениях (журналисты почему-то их не проводили), и об этом, снижая по вполне понятным причинам восторженный пафос выступавших, тоже сообщала читателям наша газета.