Ты-то поймёшь всю призрачность
места этого,
всю эту грусть и счастье Москвы закатной,
всю нелюдимость этого дня, согретого
летним лучом в отдаче его бесплатной.
Селезень тихий пруд разбивает вдребезги
и подплывает, с гордостью молодою,
с пёрышком синим, синим,
как мост Андреевский,
в полночь летящий медленно над водою.
***
Ночью июньской, почти на Ивана Купала,
в тёмной, ещё не успевшей прогреться воде
наше шальное купанье случайно совпало
с чем-то, чего не встречал никогда и нигде.
Белая лошадь из белых обрывков тумана
образовалась, процокала к краю мостков,
странно на них постояла, помедлила странно,
глядя на белые клубни тугих лепестков,
и вдруг обрушилась в воду
с немыслимым плеском,
звёзды в пруду распугав, и плыла, и плыла...
Дело-то было в усадьбе, в урочище светском,
в бывшем, покуда свобода туда не пришла...
Сделавши круг по воде – жеребёнок игривый, –
вышла на тёмный ковёр
перепутанных трав,
женственным жестом тряхнула
короткою гривой,
разве что светлые пряди потом не отжав.
Ишь ты!.. Дворянка,
наследница древнего рода,
отпрыск, хозяйка, видать по всему, сирота.
Так и ушла, не взглянув на двоих из народа,
с сорванной лилией сбоку надменного рта.
* * *
Акация полуденного сквера
всё тянет ветку тонкую ко мне.
Плыви, плыви, зелёная галера,
купайтесь, вёсла, в свежей тишине.
Но этот ритм твоих свободных вёсел,
он нам осточертел. Его б я бросил
для странных рифм, каких никто не чтец,
для дикого верлибра, наконец.
Но веточка акации блажная
И в дождь, и в солнце, словно – всё равно,
плывёт, плывёт, сама того не зная,
что жизнь её и жизнь моя – одно,
что медленные ямбы и хореи,
с их тёмной и раскачанной волной,
быть может, и умрут, но не скорее,
чем наша тяга к музыке земной.
А лопасти округлых этих вёсел
так дышат, как единое весло.
Их много пар: не шесть, не семь, не восемь –
бурлящий воздух знает их число.
Они гребут всей мощью невесомой,
ответив отстраняющей руке
ушкуйской бранью, мирной и весёлой,
на древнеусачёвском языке.
***
Населеньем наш край богат.
А счастливых – один на сто.
Каин Авелю что, не брат?
Брат, конечно же, ну и что?..
Шаткий столик в летнем кафе
поощряет плеск коньяка.
Там, в Казани или Уфе,
слава Богу, тихо пока.
Звёзды мрак пронзают насквозь,
трепыхаются на лету.
Ну, да мне в мой стакан небось
ни за что не поймать звезду.
О, наш край, он отнюдь не прост!
Как мне внятны и нрав его,
и с другими ловцами звёзд
упоительное родство…
Как прекрасно, как шумно тут:
не шалман, чай, и не барак…
Ну, ещё хоть пяток минут
перед шагом в кромешный мрак.
СТОЛЕТНИК
День – на грани. И жизнь – на грани.
И почти ничего в стакане.
И исписаны все тетрадки.
И почти ничего в остатке.
Для чего вспоминать былое?
Вот опять не расцвёл алоэ.
Раз в сто лет расцветать не хочет,
кто его в доктора нам прочит?
Для столетника подоконник,
знать, не место. Один покойник
полагал, что на окнах, помню,
все цветы, мол, мешают полдню.
Впрочем, он был живым в ту пору.
Света впрямь не хватает взору.
Так ведь это – от небоскрёба.
Перед ним наш приют – трущоба.
Но зато на окне столетник.
И старинный шипит кассетник,
будто кот, охранитель дома,
на ротвейлера молодого.
И разбойничий век наш длится.
И ещё скрипит половица.
А уж сколько скрипеть ей дальше,
депутат наш не знает даже.
***
Не надо ваших праведных ироний.
Вон птица – очевидно, царь вороний.
Он стаю жёсткой властью не томит.
Лишь кто её стыдится, тот отчасти
бывает иногда достоин власти.
Вон у него какой смиренный вид.
Ему ворона корку уступает,
но скромно он, хоть важно, прочь ступает:
мол, ешь, гражданка, я же подожду!..
И – где? Не в поле, не в лесу – Тверская,
у нашей у Госдумы на виду.
Я, впрочем, в жизни дум не разбираюсь
И власть учить уму не собираюсь.
Но верю лишь тому – кому ж ещё? –
кто эту власть, как гирю, подымает,
хотя с тоскливым страхом понимает