Премиальные их пирожки.
Проработки, война, кукуруза,
Бег с Америкой вперегонки.
Эта жизнь под присмотром, в прицелах,
В задыханьях и хрипах стиха…
Фотографий её пожелтелых
Остаётся на пальцах труха…
Эти гордые реки металла,
Завоёванный рай впереди…
Всё, что плавилось там и пылало,
Всё, что там клокотало в груди.
То, что вдруг оказалось далече,
То, что мчащийся день заградил,
Заслонили бессчётные свечи,
Безучастные взмахи кадил.
* * *
Железный голос воинского хора,
Грозя, из сердца Азии идёт
В переполох церковного собора,
В пергамский день и плеск эгейских вод.
Так шли они, упрямы и угрюмы,
Топтали поле Косово, Стамбул,
Как будто бы пастушеские думы
В необоримый превращая гул.
Поповка
Кажется, полковнице Поповой,
Киснувшей в именьице своём,
Твой подзол достался бестолковый,
Злой народ и тусклый серозём.
Или вдруг Олениной Аннете
Стал приданым мир твоих заплат.
Памятью о незабвенном лете
Пушкиным воспетый полон взгляд.
Но соха, лежащая в музее
За стеной чуть зримого стекла,
Оплатила столькие затеи
И такой оброк проволокла!
Раннею весной в сыром тумане
Девятнадцатого февраля
Плакали крестьяне и дворяне,
Думая при этом: «Чья земля?»
* * *
Основывая города,
Нельзя предвидеть никогда,
В какую вымахнет громаду
Созданье духа и труда,
Какую вынесет осаду.
Какие будут мятежи…
Все очертания свежи,
И пахнет плотницкою стружкой,
Когда заглянешь в чертежи
Между похмельем и пирушкой.
И думать некогда о том,
Кто будет здесь в каком-то веке
Стоять на берегу пустом,
Когда над шпилем и крестом
Сомкнутся времена и реки.
Звук
Был в груди этот звук, он сейчас ещё,
кажется, рядом,
Но уже отзвенел, ускользнул
из протянутых рук.
Опустели слова, не ухватишь ни мыслью,
ни взглядом
Всё, что выразить мог этот сильный
напрягшийся звук.
Удаляется гул – угасающая вереница
Чуть живых отголосков…
Уже не угонишься ты…
Так чего же он хочет за то,
чтобы в душу вселиться?
Поздней страсти, беды или юности
и нищеты?
* * *
Нет в российских романах
счастливых концов,
Непременно должны быть концы тяжелы.
Если даже начало – под звон бубенцов,
Всё равно под конец загремят кандалы.
Кто этапом бредёт, прозревая в пути,
Кто богатство бросает, берясь за суму,
Кто под поезд бросается, и не найти
Никакого другого конца никому.
Обречённый приходит сдаваться в ЧК,
Гибнут наши подпольщики в смертном
кольце…
Соловьи голосисты, светлы облака,
Мы узнаем, однако, что ждёт нас в конце.
Но такое блаженство нам было дано –
Отвлекаясь на час от обычных легенд,
Видеть сладкие сказки в трофейном кино,
В их бреду поцелуйный узреть хеппи-энд.
Память
Как младенец, спелёнатый туго,
Пробуждается память, и тут
Самоцветные волны недуга,
Воскрешённые лица идут.
В промежутках – какие-то пятна,
Ускользающей жизни стекло…
Не поймёшь, да и всем непонятно,
Как сквозь пальцы оно утекло.
Только памяти хватка железна,
И тебя не отпустит твоя
Бытием окружённая бездна
Многолюдного небытия.
* * *
Но держава – не только линкоры и домны.
Блещет сцена, покуда заводы дымят.
Вот овацией зал разражается тёмный,
И Уланова мчится учить диамат.
И в мерцанье имперском озёр лебединых –
Озерлаговец, взявший проездом билет,
Командармы, женатые на балеринах,
И к вождям выбегающий кордебалет.
* * *
Вдруг я понял, что старость – не годы,
Лишь развившийся свиток утрат.
Удалившись под тёмные своды,
Эти лица по-свойски глядят.
И такой перевес над живыми
У вошедших в задумчивый дым,
Что уже не прощаешься с ними,
А душой устремляешься к ним.
Пустыня
Нет ничего излишнего в пустыне,
Она проста и в бедности горда,
Она глуха от века и доныне.
Здесь если что и нужно, так вода.
Весною зацветают эфемеры.