– Не было такого. Вам, наверное, – кивок в сторону третьего дома, – Толик хотел скосить. Да забыл.
Но что он знает наверняка, так это места, где действительно есть рыба. Оставляет там с десяток донок на ночь, маскирует, забрасывая травой, чтоб никто не поживился. Утром же непременно на какой-нибудь то ли сом сидит, то ли судак. Дачники свежую рыбу берут не торгуясь, поэтому летняя жизнь Коляна полна весёлого азарта. Но и в знойные (или в очень дождливые) дни бесклёвья, когда бесполезно предлагать рыбе самую изысканную насадку, он не унывает. В ближнем лесу ему известны ягодные места. Там, отмахиваясь от комарья, он набирает ведро черники, она, по его словам, у дачников «идёт влёт», за очень хорошие деньги.
А вот поздней осенью и зимой жить ему становится скучновато: работа есть, но только на «пьяной канаве» – так здесь называют небольшой деревообрабатывающий комбинат километрах в семи от нашей деревни, где можно без докучливого бумажного оформления устроиться на неделю. Или на день. Брёвна ворочать. Или доски таскать. Околачиваются там в основном сизоносые особи, их заработок уходит на опохмел, потому и прозвище у этого места такое непритязательное.
Ближе к вечеру Колян и в самом деле заходит. Беру удочки, идём с ним через заднюю калитку на реку. Пересекаем поле, желтеющее поспевшими овсами, спускаемся по крутой тропе, через дубовую рощу, к речке – она синеет сквозь ветви, манит неудержимо. Колян, знаток здешних мест, идёт впереди подпрыгивающей иноходью – то ли отбившийся от дома парнишка, то ли мужичонка, усохший от недоедания. Спрашиваю, сколько ему лет. Молчит, подсчитывает, что ли? Сообщает наконец через паузу: тридцать четыре. И что, интересуюсь, в такие годы никакой специальности? Обижается.
– Я и так всё умею. Например, трактор или машину водить.
– Чего ж не водишь?
– На права надо сдать, а я паспорт потерял. Восемь лет назад.
– И как же ты без паспорта? Голосовать-то ходил?
– Ни разу. А зачем? Всё равно эти, что там, наверху, сделают по-своему.
– Постой, как же без документа. Допустим, поедешь куда, понадобится паспорт показать.
– А зачем ехать, мне здесь нормально. Здесь все знают, что у сестры живу. Она сюда замуж вышла, у неё дети уже выше меня, а я им, выходит, дядя, – смеётся Колян. – Они меня уважают, потому что я ничего не боюсь. Ни грома, ни молнии. Да-да! Раз гроза была, а я на реке, в меня молния как шандарахнет! Упал, полежал в траве, а всё равно жив. Не веришь, что молния? Вот рубец, глянь!
Он расстегнул рубаху – действительно у резко выпирающей ключицы отливал сизым цветом продолговатый шрам от ожога.
– И участковый здешний меня знает.
– Были дела с милицией?
– Да так, одна история.
Рассказывает. Гостил у знакомого в соседней деревне, выпивали, и тот попросил помочь два мешка комбикорма с совхозной фермы к нему в сарай перенести. Сказал, что ему их выписали. А когда выносили, сторож с ружьём их застукал. Приятель убежал, а Коляна сначала в ментовку отправили, потом на год за колючку.
– Ну и как там?
– А что, там интересно. Народ разный, есть с кем поговорить. И кормят три раза в день.
ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ ЛЕЩ
Тропинка вывела нас на высокий берег Клязьмы. Под ним с резким писком клубились стрижи, чертившие над тихой водой мёртвые петли. Они пировали, охотясь за мошкарой, почти невидимой, касаясь белыми брюшками воды, наслаждаясь, наверное, изяществом и свободой своего полёта. И я вспомнил вычитанное где-то, что они могут даже на какой-то миг впадать в сон, совершая эти замысловатые пируэты, а иначе откуда у них столько энергии.
Всё тем же скачущим шагом Колян прошёл к месту, где излука реки вымыла в обрывистом берегу выемку. Там медленным тусклым диском вращался водоворот, таивший под собой омут – обиталище крупных лещей и сонных сомов, и первый же заброс дал поклёвку, я выдернул из воды сверкнувшую на низком солнце плотвичку. За ней вопреки ожиданиям клюнул окунь, за ним – второй, заглотивший крючок так, что пришлось повозиться, и мой сведущий спутник заявил, что раз пришли окуни (они ходят стаей), то плотва и подлещики наверняка уйдут ниже или выше по течению.
Он пошёл ниже, я предпочёл двинуться выше. Там обрывистый берег порос колючим кустарником, но за его кромкой медленное течение свивалось в небольшие водовороты, уходящие вниз, в омут, и я рискнул, послав туда снасть. Гусиный поплавок, упав на воду, почему-то не стал стоймя, а поплыл боком, потом остановился и стал тонуть. Зацеп, предположил я, представив, как буду продираться сквозь колючие кусты, чтобы освободить снасть. Не повезло, подумал, но на всякий случай подсёк. И почувствовал упругую тяжесть, увидев, как пластиковое удилище сгибается в дугу, и понял, что там, на крючке, большая рыба, которую я никогда не смогу вытащить, потому что мы с Коляном, два олуха, не удосужились захватить сачок. И в состоянии предельного отчаяния я рванул треснувшее удилище на себя. И увидел, как из воды вывернулась сверкающая на солнце рыбина, как она описывает дугу, минуя колючие заросли, как падает к моим ногам в сухую, звенящую траву и лупит её влажным хвостом, распугивая брызнувших из-под него кузнечиков. Это был лещ, широкий, как тарелка, легкомысленный лещ, кормившийся у самого берега, на мелководье.