Сайто Мокити
Окончил Токийский императорский университет, заведовал частной психиатрической клиникой.
* * *
От старшего брата, что сражается на войне, перевод получаю – и, зажав в кулаке монеты, удержаться от слёз не в силах…
* * *
О мученьях любви в далёком неведомом мире свой печальный рассказ ночь за ночью ведёт – ночь за ночью верещит сверчок одинокий.
* * *
На смертном одре мать к глазам поднесла одамаки, водосбора цветок, и одними губами чуть слышно прошептала: «Он распустился…»
* * *
О, как поспешно, всё бросив, пришёл я сюда, к клеткам зверинца, чтобы хоть на время забыть о проклятой жизни своей!..
* * *
На Токийском процессе приговоры оглашены – я один среди ночи от волненья заснуть не могу, силюсь чувства облечь в слова… (Перевод А. Долина)
Икэда Сумиёси
Работал в газете «Асахи», крупнейшей в Японии, и в «Акахате», газете компартии Японии. Удостоен премии Общества современной поэзии танка.
Из цикла «Чёрные перчатки»
Листаю в сумерках пленительную повесть Антона Чехова
в гостинице пустынной
на берегу реки Кюма.
* * *
Я околдован
русским выраженьем, смягчившим душу…
Осенней сайры запах пронзительно назойлив.
* * *
Красные флаги до черноты намокли… Рабочий митинг завершают лозунги – прекраснейшие в мире.
* * *
Подумать только – «Акахату» продавать такой прелестной: родинка над бровью и волосы сверкают. (Перевод Татьяны Глушковой)
Статья опубликована :
№29 (6331) (2011-07-20) 2
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
(обратно)Ржавый крючок
Портфель "ЛГ"
Ржавый крючок
Виталий БОГОМОЛОВ, ПЕРМЬ
Он многие годы не видел свой дом. С молодых лет провёл жизнь на Севере, куда по юношескому простодушию завербовался по комсомольской путёвке в 1968 году прямо из армии на последних днях службы. Думал: только бы не в деревню свою обратно, только бы не на колхозную позорную работу, только бы увернуться от унизительного крестьянского звания и житья. Ну, повидал кое-что в армии, понаслушался, на себе прочувствовал отношение к деревенскому человеку. Обидное отношение. Такое, что горько от него в душе.
Из Заполярья наезжал изредка к матери. Но к той поре она перебралась уже в другую деревню, обитала в другом доме, к которому он привыкнуть так и не сумел: вроде и дома, коли у матери, а всё – чужое.
Теперь он приехал проститься с матерью перед тем, как навсегда опустить её в глубокую яму и завалить толстым, тяжёлым слоем земли. От таких мыслей набегала дрожь. Со смертью матери он, давно уже седеющий человек, ощутил себя окончательно взрослым. Поразительным было такое открытие для него.
После похорон решил побывать наконец-то и в родной деревне, хоть одним глазком глянуть захотелось на свой дом и, может, попрощаться с ним навсегда. Думалось невольно и об этом. Ведь ехать в родные края теперь было не к кому и незачем.
Вот он, дом, где прошли его детство и доармейская юность. Когда-то стоял третьим с края, теперь – в ряду нежилых полуразвалившихся изб «неперспективной деревни» – дом оказался последним, две другие усадьбы бесследно исчезли.
Ломая с треском ногами осенний высохший на корню густой бурьян, который был почти в два раза выше его, он пробил себе проход к дому от дороги, по которой за лето проезжал трактор, похоже, не больше двух-трёх раз.
На репейнике висели косматые, удивительно породистые гроздья цеплючих шариков. Они будто стерегли терпеливо случай, удобный, как теперь, чтоб дружно и весело ухватиться за кого-нибудь, за зверя ли, за человека. Он долго тщательно обирал с себя эти цепкие шарики. Было здесь, во всём одичавшем и обезлюдевшем, что-то щемяще древнее.
Он стоял перед избой-четырёхстенкой с сенями, а от пристроя не осталось ничего. Охватил её жадным взволнованным взглядом, и по телу рассыпался лёгкий морозец: изба, в которой сорок восемь лет назад затеплилась его жизнь, имела вид преунылый. Стропила подгнили и трухлявая крыша опустилась, вальнýлась на чердак, не было оконных рам, не было дверей, не было крылечка. Он потоптался растерянно возле сеней; вскочил в дверной проём, едва не свалясь с порога на другую сторону: пола в сенях не оказалось, и утвердиться было не на чем. По балке, на которой много лет покоились в уверенной неподвижности половицы, теперь кем-то похищенные, он пробрался к избной двери. Привалился плечом к косяку и с любопытством оглядел изнутри родное заброшенное гнездо, останки его.