Кстати, о «Вехах». К концу повествования они превращаются в «Смену вех», а это, как известно, совсем другая песня. В книге, например, упоминается беллетрист Шеллер-Михайловский – вероятно, имелся в виду Шеллер-Михайлов; встречаются стилистические небрежности, композиционные сбои и т.д. Дело ясное: по нынешнему обыкновению обошлись без редактора. Но я отвлёкся.
…Из всех многочисленных авторов художественных произведений пальма первенства отдаётся Лидии Чарской – дореволюционной «властительнице дум», околдовавшей всю детскую Россию» (512). Её книги в советское время практически не издавались, о чём сожалеет владелица старинной библиотеки Мария Николаевна: «Её надо читать и сегодня, потому что всем нужны юные чувства, страдания, дружество, романтическая любовь и даже печаль. Она очищает душу…» (511). С этим согласна и «строгая сердцем и характером Полина Михайловна», которая «плакала над детской книгой… Джолле (внучке. – В.А.) она сказала, что такие сентиментальные истории, как у Чарской, нужны для затвердевших сердец. Или для того, чтобы они не стали такими… Именно книга Лидии Алексеевны Чарской заставила Джоллу читать книги сердцем, а потом уже разумом. Чувства всё же у человека на первом месте…» (512). Заметим: особенно у женщин…
Не это ли мировосприятие помогло Полине Михайловне и её дочерям пережить испытания и лишения, на которые был так щедр двадцатый век? В ответ на его вызовы и безумия они, подчиняясь мудрому инстинкту сохранения жизни, замыкаются в своём мире, живут семейными заботами, растят детей. Хотя совсем отгородиться от ветров времени, от политики, конечно, не удаётся. Меняется образ жизни: дворянка Полина Михайловна идёт работать продавщицей – надо было как-то выживать во время голода начала 30-х годов. Её сын становится комсомольским активистом. Предвоенные репрессии в книге упоминаются, но вскользь – Никитаевых они, к счастью, не коснулись. Во время войны – эвакуация на Урал, тяжёлый полуголодный быт. Дина, дочь Полины, мать Джоллы, – медик, она днюет и ночует в госпитале. Спеша на работу, попадает под поезд и становится инвалидом – вдобавок к наследственной чахотке, унёсшей в могилу отца и брата. В конце войны женщины возвращаются домой, где всё надо начинать заново…
А тут в стране снова грянул страшный голод. Поразительно, как себя ведут, что чувствуют в этой ситуации героини книги. «В тёмные вечера, чаще при коптилке – свет часто гас, – Джолла с бабушкой лежали на широкой кровати и ждали Дину с работы. Хотелось есть, но они об этом не говорили друг другу. Полина всегда была убеждена в том, что утешения нельзя искать в глубинах души, – там боль, тоска, сожаления. Лучше пройтись по лёгким всполохам былого счастья, когда дни были ярче и грозы краше и озонистее. Так она и делала, отвлекая и радуя Джоллу светлой полосой своего прошлого» (483). Не это ли спасительное приятие своей судьбы, упорное сопротивление тоске и унынию Полины Михайловны и самоотверженное бескорыстие Дины, готовность отдать последнее притягивают к ним окружающих? Бабушка говорит: «Нам повезло на людей». И это правда: от них приходит и спасение от голодной смерти…
Послевоенная жизнь постепенно выправляется, и женский взгляд непременно отметит обнадёживающие приметы: отмену карточек, школы с раздельным обучением, похожие на дореволюционные гимназии, восстановление промышленного производства (напомню, что основные события происходят в промышленном районе Украины), строительство жилья – «наступило десятилетие, когда бедностью уже тяготились, тянулись к хорошему быту и успеху» (528)…
И вдруг как гром среди ясного неба – известие о смерти Сталина. Всеобщая оторопь, растерянность и – предчувствие серьёзных перемен. Впрочем, о Сталине говорится довольно конспективно – 4 страницы из 630, как и о Гражданской войне, о репрессиях 30-х годов… Дескать, всякое случалось тогда… Кстати, в книге мы найдём пару ссылок на Анну Баркову – поэтессу, которая трижды была репрессирована (последний раз – уже во время «оттепели») и при советской власти не печаталась, кроме сборника и пьесы, вышедших в начале 20-х. Её творчество невозможно воспринимать вне этого контекста. А контекста-то у Э. Матониной нет, и нет даже намёка на него…
Наверное, можно упрекнуть автора и тех, о ком она рассказывает, в ограниченности кругозора, заподозрить в равнодушии к судьбам страны и народа, в отсутствии того, что мы привыкли называть гражданской позицией. Но от этого я, пожалуй, воздержусь. Напомню, что в центре повествования – женские судьбы, и это, как говорится, многое объясняет. Между прочим, мужчины, возникающие на периферии «Счастливой жизни», ведут себя и воспринимают мир иначе, они не могут позволить себе ни женской логики, ни девичьей памяти. Но дело не только в гендерных особенностях. В книге чувствуются жизненная позиция и логика, отличные от общепринятых. Право на их существование санкционировала жизнь, заботящаяся о своём продолжении, предусмотревшая многовариантность моделей человеческой психики и поведения. Мирочувствование и логика, определяющие активную гражданскую позицию, предполагают непременное участие в борьбе (в данном случае не так важно с чем). Эта логика в минувшем столетии была в значительной степени дискредитирована – в первую очередь результатами борьбы. От неё устали, возникла тяга к нормальной жизни – без бурь и потрясений. Вот что запомнилось юной Полине в «Вехах»: «Легче и занятнее спасать человечество, чем делать чёрную работу у себя дома…»