Искусство рождается там, где начинают бить часы. То есть где начат отсчёт и введено ограничение по времени. Поставлен предел, за который хочется вырваться.
В случае Есина эти часы министерски хриплые, напольные, в коробе красного дерева, с матово отсвечивающим маятником и римско-циферным циферблатом. Почему, например, не собранный в Китае электронный будильник? Исключительно из-за ритма.
Русская проза почти всегда трёхсложна, когда смысловой разлив её максимален, и двусложна, когда сжимается для обрамления абзаца или периода. Если этот закон нарушается, стереотип национального восприятия сбивается, появляется «переводной эффект». Русские писатели или пишут свою прозу как стихи, или «ищут жанры», то есть занимаются всякой дребеденью. Есин знает, чем и как утолять русское ухо.
Наугад:
Вчера на дачу, где в теплице
без воды
Томятся (и) пропадают
помидоры,
Попасть не удалось –
была защита
(дипломов. – С.А.).
Простим поэту вольный стих – первая ямбическая строка шестистопна, вторые отчётливо пятистопны. Передать трагический выбор удаётся с лёту, тем более что за скупым, «фактическим» слогом нет-нет да проступит ухмылка противопоставления и (!) уравнивания по смыслу огородничества и преподавательства. Побеждает синтез – высокая ирония и над первым, и над вторым.
Дальше:
Сегодня в институте
презентация
Большого альманаха
«Дважды два».
Игровое начало цитаты отъявленно превалирует над прочими. Так мог бы говорить цирковой шпрехшталмейстер, лично открывающий действо: Есин примеривается к ролям. Инстинкт актёрства? Никак нет. Предельного соучастия, претендующего на философию, основанную на едином базовом принципе: все – это он, а он – это все.
Сегодня русская литература так плоха, что нет ничего легче, чем вылавливать в ней ещё живое. Оно просвечивает сквозь корку глянцевитых «премиальных поделок»: лучшее в русской литературе сегодня покрыто холодным потом пустоты, разверзшейся под ногами нации метафизической пропасти. Сегодня в лучшее каждый день бьют разряды личных и общественных драм. Первые традиционно молчаливы и, когда выдают себя за вторые, в координатах информационного века с его растлением пересекающимися смыслами, неизбежно теряют достоинство. Золото испытания, выпавшего лично одному тебе, не может содержать ни грана презентационной примеси: в горе человек неизбежно одинок. Друзья чувствуют это и перестают звонить. Мудрым окажется тот, кто не сочтёт обрыв связей обычным предательством. Это не предательство, а нежелание заражаться бациллами горя, попытка наивно эгоистической духовной гигиены (вдруг минует?), становящаяся невольно лучшим проверочным искусом для оставленного наедине с собой: если выживет в мёртвой тишине, будет жить долго.
Главный подвиг дневников – сохранение способности говорить, темпа жизни и повествования, реакций на происходящее, могучее отодвигание от себя старости, энтропии.
Я думал, что после смерти В.С., жены и друга, которая маячила перед Есиным давным-давно, он не устоит, сдастся. Я не то чтобы ждал этого! Хотел, разумеется, обратного, но вероятность такого исхода была не исключена. Думалось: неужели один из самых сильных согнётся, превратится в призрак самого себя?
Десять лет назад в одном из интервью Есин говорил, что, если диализ, спасающий В.С., станет для него непосильно дорогим, он купит пистолет и застрелится. Шуткой это не звучало ни теперь, ни тогда.
Ничего этого не случилось: крепкий, крестьянской закваски интеллигент выжил и остался в здравом уме и ещё более обострённой долгом перед В.С. памяти. Есть в этом что-то сологубовское, привкус первого приподнявшегося над «социальной средой» и победившего страшной ценой – одиночества.
От таких, битых и наживо скрученных судьбой в комки чувств и мыслей, редко услышишь жалобу. Это ведь именно русская равнина поразительно чутка к ним в одном сокровенном смысле – норовит пнуть побольнее, ницшеански толкнуть падающего. Оттого особым искусством среди русских людей стало прибеднение – жалоба на судьбу с оттенком гордости за то, как жёстко и неправедно она с ними обошлась.
Есин и прибедняется художественно. Чувствуя себя и на отшибе, и в центре событий, он воссоздаёт мир внешний и внутренний, причудливо противопоставляя и уравнивая их, словно готовя из них щедрую окрошку. Как настоящий (завидую!) русский, он любит накормить до отвала, по-демьяновски. И кормит досыта – борщами из светских раутов, салом дачной, институтской и заграничной туристской печали. Но и здесь – учит отделять одно от другого, «смешивать, но не взбалтывать», не превращая в балаган ни свою судьбу, ни, что ещё важнее, веру в неё.