Вот философия, которая строится на фундаменте платоновского гротеска, – абсолютного скотского равнодушия. Того самого равнодушия, которое позволит элите сделать с обществом всё, что ей вздумается.
Как это соотносится с философией самого Платонова? Никак. Для него нет жизни вне солидарности и движения в земной рай. Он хилиаст очевидный.
Что видим мы, внимательно, без пропусков читая Платонова? Мы видим, что в середине 20-х начинается война между его верой и его даром. Вера слабеет под ударами, которые наносит реальность, а дар растёт. И дар начинает топтать веру, делая её предметом пародии.
Творчество – это лучшее оружие самозащиты. Платонов защищается творчеством, создавая не только оригинальные произведения, но и свой оригинальный язык. Язык этот оказывается самодостаточен. Это зверь, который требует пищи. Какой пищи? Веры! Другой ему уже мало. Именно поэтому на все лады начинают склоняться в платоновских повестях слова «социализм» и «коммунизм». Автор становится заложником своего особого языка. И не видеть этого живому, влюблённому в Платонова читателю невозможно.
«Чевенгур» создаётся тогда, когда красная вера ещё жива. Платонов рисует антиутопию, которая указывает на нечто важное и содержит очевидную надежду на диалог с властью. Роман призывает вглядеться в русскую душу, в её парадоксальность и непонятность себе самой. Он говорит, что там, в этой душе, бродят разные энергии, включая и те, что, освободившись, не двинут историю вдаль, а её кончат. И весь мир заодно.
Известно, что «Чевенгур» был набран, но рассыпан по указанию цензоров. Разговор с властью не состоялся. Не нужен ей оказался никакой диалог. Так это расценил Платонов и сделал вывод: путь, по которому шагает страна, путь под примитивными лозунгами, в сторону упрощения, будет продолжен. А значит, впереди яма, могила, пропасть. Не построится никогда великий Дом будущего.
Вот поэтому и явился на свет «Котлован», который был уже безнадёжен. Он стал не только мрачной метафорой, а ямой для самого автора, его концом как писателя. После «Котлована» писать уже было незачем – всё оборачивалось повтором. Это было великое дно, которого Платонов достиг.
И это был период великого самоутверждения в творчестве. Изобретённый язык искрил под пером и душил злобным смехом. Карикатуры имели всё меньше и меньше общего с жизнью, но продолжали создаваться. Это уже было не созидание словом, не строительство новой вселенной, о чём он когда-то мечтал, а строительство литературного памятника.
«Иногда мне кажется, что у меня нет общественного будущего, а есть будущее, ценное только для меня одного» – это признание исполнено отчуждения и… чувства освобождения от бремени долга. Всё, точка. Кончен великий напрасный труд. Теперь я строю собственный мост в будущее. Неслучайно эта фраза так нравится либералам, считающим, что это мост к ним.
К кому мост? К мёртвому читателю мост? Кому в нашем «светлом» времени «Котлован» адресован? Тем, кто обрушил страну и танцует на пепелище? Тем, кому оказались безразличны стоны миллионов людей? Или тем, кто «живёт однова»: потребляет ананасы в шампанском и готовится к походу в стрип-бар? «Котлован» всем им и вправду нужен. Только не для того, чтобы что-то понять, а чтобы выстебать мечты прошлого и с лёгкой душой обратиться в животное.
Впрочем, циников хватало и при жизни Платонова. Ведь не секрет, что с особенным одобрением его прозу встретили те, кто жил, держа фигу в кармане. И в какой-то момент он это с ужасом осознал.
Отрезвление пришло тогда, когда в душе вдруг повеяло холодом. Платонов увидел бездну, которая разверзлась на месте растоптанной веры. Чёрную воронку, которая затягивала его глубже и глубже. Он понял, что становится отстранённым литератором. Не участником переустройства мира, а ироничным интеллигентом. Донесения сексотов показывают: Платонов испугался, что его причислят к группе писателей-фрондёров. Не ареста он испугался, а того, что сочтут одним из тех, кто тихонько и ядовито посмеивается.
Стыд спас его. Стыдно было посреди исторического движения сооружать себе памятник. Платонов начал выбираться из котлована и выбрался. А ведь мог и погибнуть. Мог сгинуть в омуте чёрного гротеска, как сгинул в нём Эдгар По.