Вот и «не входящий в поколенья» Георгий Степанченко делает на пути из своего Ржева «пересадку» даже не в 1975-м, а загребает, если исчислять от ХХI, четырьмя столетиями назад:
Пейзаж семнадцатого века
За занавешенным окном:
Деревья, снег… Два человека
Бегут по снегу босиком.
И хотя эта иллюзия оборачивается временем не похмелившихся «чуваков», но временем, остановленным во Времени, а посему распространимым на все времена. Однако – не на то, о котором автор пророчествует:
Вижу я: Солнце закатное в красном тумане
Медленно, с чавканьем падает в гущу болот.
Отсюда – саркастическое наваждение вступить в самый живой из творческих союзов – «Общество мёртвых поэтов». В этом смысле уместны строки из письма нижегородской поэтессы Елены Крюковой, воспринимающей каждую публикацию дикороссов в «ЛГ» и на сайте www.dikoross.ru 6 как встречу с пассажирами, сроднившимися с потерпевшим бедствие кораблём: «Я – какой-то «Титаник», только люди затонувшие не умерли, а ещё живые и бегают по палубам, заросшим водорослями». И здесь мы обретаем удивительное водное единодушие всей дикоросской троицы: не через подземные ли балезинские озёра выплывает Офелия Георгия Степанченко, дабы выйти на берег незнакомой для неё страны по имени Россия, где человеки, если верить Андрею Баранову, сравнивают себя с конями на переправе: «И молчаливо, как кони, в новую воду войдём»?.. Сколько их, таких «титаников» на огромном «Титанике» Родины?.. Оглянуться? Или – не оглядываться?
Статья опубликована :
№32-33 (6334) (2011-08-10) 5
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
В новую воду войдём
Литература
В новую воду войдём
Андрей БАРАНОВ
ИЖЕВСК
ПЕРЕСАДКА. 1975
На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь…
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнующих встреч.
Пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились или как будто
сошлись погорельцы…
В мороз
за мамою с бабушкой, в шали закутан,
иду.
И идёт – паровоз!
Он чёрен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклёпанном лбу,
и рук его – сотни, и ног его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!
Мне жутко и весело в тёмной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрёпанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,
которая дальше, всё дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в чёрной ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.
***
Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!..
Жестокая штука – мочалка
под жёсткой рукою отца.
«Я чистый! Не надо, я чистый!» –
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.
А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.
Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,
считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…»
САРАПУЛ
Коптит заводик дымом трубочным,
взатяжку день за днём сосёт.
Февраль, как бомж седой у рюмочной,
башкою с перхотью трясёт.
Здесь мало изменилось… Конницей
прошлась эпоха – в стороне.
Его не мучают бессонницы
и сны о смерти и огне,
не каплет времечко по темечку,
как воск божественной свечи.
Он лихо сплёвывает семечки