в тину на дне. Под покровом стоячим
сослепу жизнь шевелится, как всхлип.
Так проведите скорее к Нему!
Брезжит в тоннеле свет неотсюда.
Выход из брюха горы – это чудо.
Жмуришься, красок хватив кутерьму,
и через жар отступает остуда,
внутрь проникает тепло, как в тюрьму.
Дуриком прёшь до вершины горы,
и обомлев в ковыле и осоке,
видишь плато, и насмешка сороки
плохо понятна тебе до поры.
Нету горы – просто берег высокий,
по горизонту – лесные боры.
Если обманка на что-то дана,
сядь на траву, посмотри между прочим:
небо крышует, как чистые Очи.
И на реке не моторка слышна –
детской трещоткой гремит перевозчик.
____________
1 отсыл к гроту «Бриллиантовый» кунгурской Ледяной пещеры – авт.
2 имеется в виду грот «Данте» – авт.
3 воды реки Сылвы соединены под землёй с пещерными озёрами – авт.
***
Крутизна огорода
удобна была
для взлетающих птиц,
для расписанных бабочек,
реявших гордо, как птицы,
для подсолнухов,
с помощью солнечных спиц
поворот совершавших,
чтобы небом упиться.
Из-за Сылвы посмотришь –
горит светлячок георгина
на высокой горе.
Я спускаюсь с неё, но ещё
до конца не дошёл.
Зеленеет прибрежная тина,
неизбежная,
словно оградка с зелёным хвощом.
У ковчегов бесчисленных –
пристанями свои арараты.
Дед, как Ной, просыпался по гимну, к шести,
кашлял, мял «Беломор»,
и слетались от птиц делегаты,
кошка шла потереться о ногу,
пёс ворчал на цепи.
В белой майке, в трусах
дед садился у кульмана,
в дыме
папиросном, пронизанном солнцем,
включал глазомер
и чертил не дома и мосты,
а прокладывал в вязкой рутине
курс ковчега,
чтоб день переплыть, например.
Я к нему иногда прибегал слушать музыку речи.
«Что, не спится, варнак?
Ну, давай, поточи карандаш».
Мне бы порисовать,
а не бритвочкой грифель увечить.
Я награду просил за старанье:
«Деда, тут провести мне немножечко дашь?»
Пролетели шаги дуновеньем крыла, ветерка.
Бабу Галю приветствует ласковым скрипом
в сенях половица,
а она, будто ласточка, скрепит любовью, легка,
наш ковчег,
чтобы к завтраку в дом
превратился.
Там смиренное время
ходило, как надо, в часах.
Страсть брыкалась недавно,
тюрьмы, голод, войну насылая.
Козни хаоса кончились.
Охранял рубежи палисад,
среди астр и тюльпанов
анютиных глаз не смыкая.
Я балованный внучек хвативших лишений и бед.
Как меня берегли,
солнцем туч череду пробивали,
ветерком обернувшись,
сдували соринки – и вслед
ивой, тополем, клёном смотрели, моля о привале.
Но не боги, увы.
И теперь я уже под горой.
Мнится, словно венки,
отраженья в реке проплывают:
георгин, палисадник, рябина, на ватмане той
почеркушки размокший остаток, трава полевая…
ГОРДЫНЯ
Прозревая логику богов,
безъязычьем мучаясь и сыпью,
мнишь себя носителем даров,
трубным гласом, на болоте – выпью.
Ходишь, не касаясь этих троп,
с небом разговариваешь ночью.
Заслуживши званье «мизантроп»,
презираешь жрущих и порочных.
Ловишь весть, транслируешь в ответ
колебанья вод, октавы ветра
и на спектр раскладываешь свет
с точностью нездешней геометра.
Целишь горном прямо в высоту,
но сигнал разбудит рядом спящих,
не достигнув даже птиц парящих,
а не то что ангелов в саду.
Вот же мука – бисер золотой,
трепетный, брильянтовый, горящий,
рассыпать пред серою толпой,
тупо обретающейся в чаще.
Всё затем, чтоб не забыли вбить
имя над неполотой могилой,
чуждое мычанью севших пить,
шороху листвы берёзки хилой.
***
Если вышел, знай, квадрат квартала
взят на мушку взглядом исподлобья.
У Катюши – это та, что справа –
выхлоп спрятан в сахарные хлопья.
В скверике засадят «бомбу» пива
двое, продырявят полый пластик.
Времени теперь у них с отлива
до заката – умотаться. Кастинг
за углом у бара-ресторана
мент и мент проводят из засады.
Лазер глаз – везде, где есть охрана, –
пишет на стене словечко «гады».
Матерок порхает над газоном
как разрядка, как разряд озона.
Высечет китайская хлопушка