Россия стала зоной катастроф, зато двор поражал пышностью. Примерно к 1995 году стал складываться миф о «царе Борисе». Статью и лицом наш первый президент действительно напоминал монарха из карточной колоды в русском стиле. Он полюбил картинные позы, освоил царский апломб в интонациях, с помощью фирмы «Мабетекс» обрёл имперские интерьеры.
Но монументальность получалась бутафорская – в противоположность суровому аскетизму советских традиций. Вельможи и шуты напоминали вертлявых конферансье из фильма «Кабаре» и балета «Золотой век».
Победителям 90-х не особенно были нужны манифесты и оды. Ходили слухи, что к инаугурации (отвратительные всё-таки слова: «инаугурация», «президент», «импичмент») Ельцина один поэт написал нечто вроде приветственной оды: «Вся страна сил полна: выбор сделала она!» Но Чубайс вычеркнул эти пиитические шалости из сценария церемонии. В придворных поэтах нужды не было, как и в идеологах. Интеллигенция повторила путь прежней элиты – аристократии. Как сформулировал Есенин: «И продал власть аристократ промышленникам и банкирам». За власть надо воевать. Её не дают за красивые глаза и подбородки, особенно – власть над умами.
Вообще этой революции не хватило поэзии, символики. Дело, конечно, не в подобострастной халтуре. Пожалуй, самый умный современный либерал представил революционный период 90-х как борьбу метафор.
Вот – август 91-го: «На стороне Кремля были те же атрибуты власти, которые он демонстрировал миру в течение всей советской эпохи. Во-первых, танки, бессмысленные для решения задач, которые ставили перед собой путчисты, но десятилетиями успешно репрезентировавшие державную мощь. Во-вторых, канонизированная русская классика – помимо краткого информационного сообщения и пары невнятных указов ГКЧП сообщило стране о своём приходе к власти трансляцией по всем каналам «Лебединого озера».
Можно описывать события революционного десятилетия как противоборство культурных систем – разумеется, осознавая, что такая концепция не исчерпывает исторического смысла событий. Но всё-таки – как она выразительна!
Мы подбираемся к событиям трагической осени 1993 года. И видим, что Ельцин совершает попытку «привлечь на свою сторону» инерционную силу культурной традиции. Несчастный Пётр Ильич Чайковский снова принимает участие в боевых действиях. Парламент уже в осаде. По улицам Москвы сквозит ветер гражданской войны. Писатель Леонид Зорин замечает существенное, но, увы, позабытое событие: «В то же время перебравшийся в Кремль президент экспроприировал у своих предшественников Чайковского, как отчасти и танки, сохранив в то же время метафорику «вхождения в цивилизованный мир». 26 сентября Вашингтонский оркестр под руководством Ростроповича исполнил на Красной площади увертюру «1812 год»… На самой главной русской площади американский оркестр во главе со всемирно знаменитым музыкантом, изгнанным из России советским режимом, играл классическую русскую музыку. Новая власть пыталась через голову коммунистических временщиков представить себя наследницей вековых традиций российской государственности».
Тот концерт на Красной площади действительно символизировал многое. Кульминацией увертюры «1812 год», как известно, является мелодия «Боже, царя храни». Как и в России начала ХХ века, в ельцинской России сочетались экономический либерализм с поляризацией доходов – и державно-националистический гарнир, придававший во многом марионеточной власти фианитовый блеск латиноамериканских мундиров… Нужно учесть и роль Ростроповича – знаковой фигуры, великого музыканта, связавшего свою судьбу с судьбой новой России. Все эти идеологические фрагменты свидетельствуют о том, что из тумана начала 90-х могла вырасти жизнеспособная культурная система, альтернативная советской. Раз такая система не состоялась, значит, тому было немало социальных и культурных причин.
Революции прошлых времён, как правило, безжалостно сметая прежнюю элиту, выдвигали молодое талантливое поколение, и это давало импульс развитию литературы, искусств – от изящных до воинских. А ельцинская революция упраздняла культуру. По большому счёту новая политическая элита, лишённая сантиментов благодарности, не подмогла даже классической либеральной интеллигенции.
Современные молодые люди, неравнодушные к политике и истории, хорошо знают о «Письме 42-х» – благо в Интернете найти ту филиппику из «Известий» 1993 года можно за полминуты. Но у них может сложиться впечатление, что к расправе над оппозицией призывали некие властители дум. Но тогда, осенью 1993-го, у писателей (и у тех, кто подписал незабываемое воззвание, и у тех, кому оно грозило сумой да тюрьмой), увы, не было ни настоящего влияния, ни авторитета в обществе, к которому мы попривыкли за два века литературоцентризма. Ещё раньше они утратили аудиторию. Властителем дум были тогда Лёня Голубков да ещё, пожалуй, «новый русский» из анекдота и из первых гламурных телепередач коммерческого телевидения. Голубков стал для нашей августовской революции и Бонапартом, и Маяковским, и Эйзенштейном, настоящие полководцы, поэты и кинематографисты недотягивали.