Как-то Сергей Михайлович после телефонного разговора засуетился:
– К нам через полтора часа большой гость прибудет. Сергей Иванович Матыжонок!
Объяснения не требовалось. Героя его повести «Тропою разведчика» заочно все знали хорошо.
Мы его прозевали. Он вошёл бесшумно. Быстро прошёл в открытую дверь кабинета редактора. Сибирский здоровяк. Увалень. С огромными ручищами! Такому не попадай в лапы, особенно в экстремальной обстановке. Они обнялись с Зарубиным. Сергей Иванович приехал по приглашению руководства Забайкальской железной дороги и заглянул к писателю: «Давно не видел. Соскучился!»
К герою будущей повести «Трубка снайпера», со слов Сергея Михайловича, он приехал «случайно». Я лично считаю, что это закономерность, когда писатель находит необходимую ему тему.
…В тот летний августовский день 1969 года Сергей Михайлович послал за Номоконовым машину к автовокзалу. С недавних пор Семён Данилович жил уже на новом месте – в селе Зугалай Могойтуйского района Читинской области. Надо было его встретить. Два дня назад ему исполнилось 69 лет, и на столе редактора дожидался подарок – курительная трубка…
Они стояли друг перед другом. Писатель и живой герой его повести. Обнялись, еле сдерживая слёзы. Знаю, что Сергей Михайлович неоднократно обращался в различные высокие инстанции, хлопотал о присвоении Номоконову звания Героя Советского Союза, но всё было тщетно. Натыкался на непонимание и бездушие чиновников наградных ведомств, далёких от великого чувства патриотизма и гордости за скромного солдата, вершившего ежедневно, в течение четырёх лет на фронте, воинский подвиг защитника Отечества! Это так и осталось несбыточной мечтой.
Газета отнимала много времени. Я уже служил офицером в ЗАБВо. В марте 1970 года зашёл в редакцию навестить Сергея Михайловича. По всей стране шла подготовка к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. Естественно, от этого мероприятия не отставало и «Знамя коммунизма». Я взял газету. Взглядом пробежал по некоторым заметкам. В одной засопочные сельские труженики сообщали, что вывезли на поля 40 тонн навоза и их скромный труд посвящён юбилею вождя мирового пролетариата. Меня это насмешило.
– Над чем хохочешь? – спросил Сергей Михайлович.
Я показал. Он прочитал, покраснел:
– Хорош же из меня редактор, что такой опус пропустил! Цензура тоже проспала?! А у тебя глаз сатирика – пиши. Не ленись!
Не обиделся. А ведь характер у Сергея Михайловича был вспыльчивый, взрывной. Особенно когда дело касалось экологии, чистоты озера Арахлей – невероятной красоты! В то время он уже тревожился за его сохранность. Звонил в райком, обком КПСС, чтобы приняли меры по спасению озера от загрязнения. Неоднократно на эту тему писал острые статьи.
С Читинским отделением союза писателей (с его секретарём) в 70–80-е годы прошлого столетия отношения у Зарубина были натянутые. На правлениях он выступал в защиту талантливого писателя Геннадия Донца. У него были денежные трудности: писал очередной роман и нуждался в поддержке, а ему в этом отказывали.
Сергей Михайлович неоднократно поднимал вопрос и о молодых литераторах, чьи рукописи подолгу залёживались в столах рецензентов, не дававших им дорогу к изданию. Он сам подобное испытал в начале своего писательского пути, ещё в 50-е годы, когда написал первую свою повесть «На морском посту». Чтобы её опубликовать, пришлось ехать в Москву и получить «добро» от самого Леонида Соболева, который поддержал молодого литератора и способствовал тому, чтобы книга вышла в московском издательстве.
В 80-е годы личная семейная жизнь Сергея Михайловича начала давать трещину. Возникли противоречия с женой. Не всё благополучно было и с сыном Владимиром, которого очень любил. Писатель чувствовал себя одиноким. Наступила творческая депрессия. Он порой стал злоупотреблять спиртным. Приближалось время перестроек. Пришлось уйти из газеты. Издательства не баловали, как раньше, предложениями. Некогда пользующиеся огромным спросом его повести невозможно было переиздать. В дополнение навалилась болезнь…
Говорят, писатель вынужден был пойти швейцаром в ресторан, чтобы как-то заработать на жизнь.
Как бы то ни было, Сергей Михайлович Зарубин очень любил Забайкалье, в котором родился 26 августа 1921 года на железнодорожном разъезде Тургунтуй. Наверное, не было в крае ни одной воинской части, где не побывал писатель, рассказывая новобранцам о великих подвигах своих героев. Сегодня это уже стало историей. Вошли в золотой фонд литературы Забайкальского края его документальные повести о героях-забайкальцах: «Тропой разведчика», «Партбилет № 4964000», «Трубка снайпера», где писатель с гордостью рассказал о героях земли, частью которой является и он сам.
Николай СУЛИМ, профессор
Статья опубликована :
№34 (6335) (2011-08-31) 5
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
Две недели в классической мансарде
Литература
Две недели в классической мансарде
ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
70 лет назад оборвалась жизнь Марины Цветаевой
«Лондон чудный. Чудная река, чудные деревья. Чудные дети, чудные собаки, чудные кошки, чудные камины и чудный Британский музей. Не чудный только холод, наносимый океаном…»
Эти строки – из лондонского письма Марины Цветаевой в Прагу Анне Тeсковой. Письмо было написано 24 марта 1926 года накануне отъезда из Лондона в Париж, к мужу и детям. Нельзя не заметить странного однообразия определений и эпитетов. Это так необычно для эпистолярного (а тем паче поэтического) творчества Цветаевой, что вынуждает задуматься о причинах случившегося словарного «застоя».
Заставить творца отказаться от словотворения даже на столь малом письменном пространстве – маловероятно, если не невозможно. В чём же дело? В отсутствии вдохновения? В дежурной «отписке» старому адресату? Но есть и другая догадка: повторы вызваны подсознательным ощущением «чуда чудного», которое нечаянно и негаданно свершилось. То есть воображаемый, легендарный Лондон туманов, студентов с факелами, марширующих у королевского дворца гвардейцев, «весь Лондон, втиснутый… в представление о нём, вневременное и всевременное» (из письма В. Ходасевичу от 15.04.34), Лондон литературных ассоциаций и волшебных снов явился во плоти – и был опознан. Свершилось чудо обладания призрачным и доселе фантомным объектом.
Конечно же, были и сопутствующие всякой воплотившейся мечте разочарования, они не забылись и через восемь лет после поездки аукнулись в письме Ходасевичу: «Город на моих глазах рассыпался день за днём, час за часом на собственные камни, из которых был построен, я ничего не узнавала, всего было слишком много, и всё было чётко и мелко – как близорукий, внезапно надевший очки и увидевший три четверти лишнего».
А разве не чудо то, что жить ей в Лондоне пришлось совсем неподалёку от Британского музея (на Торрингтон сквер, дом 9)? «Чудный Британский музей», располагающий уникальной коллекцией древностей, был когда-то образцом и примером для И.В. Цветаева, замыслившего и осуществившего великий замысел. Именно в Британском музее Цветаева смогла наконец-то воочию увидеть оригиналы тех прекрасных копий, на которые ориентировался и которыми располагал московский музей. По многим свидетельствам, ей особенно нравился египетский отдел лондонского музея.
«У меня классическая мансарда поэта», – сообщила она в письме к П. Сувчинскому. Тем более странным кажется то, что она не написала в Лондоне ни одной стихотворной строки. Всё свободное лондонское время она посвятила работе над разгромной статьёй «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (о его прозаической книге «Шум времени»), которую потом так и не смогла нигде напечатать. Скорее всего, Марину Ивановну возмутило ироническое отношение Мандельштама к царской фамилии (а Цветаева как раз в это время работала над поэмой о гибели венценосной семьи) и его, прямо скажем, неординарное отношение к Добровольческой армии и войне в Крыму, которое Мандельштам рассматривал только с точки зрения перенесённых им лично опасностей.