Анна Старобинец написала не только очень страшную, но и очень противную сказку, самым безобидным элементом которой является постоянный трёхэтажный мат. Вообще в книге Старобинец наблюдается разрыв между сильным замыслом и – мягко говоря – неровным его воплощением. Но экзистенциальный стержень этой книги – чувство вины матери – подлинный, боль – настоящая. Её подлинность не могут скрыть ни запутанные фантастические допущения, ни обилие отвратительных сцен, вообще никакого отношения не имеющих к центральной сюжетной линии, ни ложные претензии на универсальность и космологичность. Но что же в «сухом остатке»? Анна Старобинец (возможно, вслед за Стивеном Кингом?) диагностирует абсолютную непобедимость сил зла. Рождаться в этот страшный мир не стоит, поэтому вина женщины, родившей ребёнка на бесконечные мучения в настоящем аду, непростительна.
Интересный и весьма неожиданный опыт обращения к традиционной для русской литературы теме «отцов и детей» показан в повести Елены Хаецкой «Дочь Адольфа». Эта повесть не была по достоинству оценена критикой, может быть, потому, что она была упрятана в «фантастическую» оболочку, хотя все изложенные в ней события не выходят за рамки реализма. Повесть эта – часть книги Елены Хаецкой «Тролли в городе». Тролль – один из фольклорных воплощений образа зла, и Хаецкая увлечённо моделирует примеры нечеловеческой морали в столкновении с человеческой аморальностью. Эстетика этой книги представляет собой нечто среднее между романами Лавкрафта и «Марсианскими хрониками» Рея Брэдбери.
Действие повести происходит в «лихие девяностые». Нет денег, нет работы, нет надежды на то, что всё это когда-нибудь кончится. И вот едва сводящий концы с концами отец-одиночка получает предложение, от которого он, как говорится, не может отказаться: стать двойником Адольфа Гитлера. Трагифарс с участием мнимых Гитлера, Ленина, Брежнева разыгрывается на глазах девочки, которая очень любит своего отца. Ради этой любви она готова полюбить и его клоунскую личину. Не отстают и её одноклассники – начинающие «нацболы», готовые сделать этого человека своим вождём.
Исторический фантом обретает угрожающе реальные черты. В повести Хаецкой история России XX века трактуется как история соприкосновения со злом, «влюбления» во зло. Однако в отличие от героев Старобинец отец главной героини находит силы не только осознать свою вину, но и принять на себя бремя ответственности. И он отыскивает блестящее решение этой проблемы: даёт девочке новый образец для подражания – не Гитлера, а Чарли Чаплина. Да, добро и зло порой неотличимы друг от друга, но внутренне они не имеют между собой ничего общего. В наших силах объяснить детям эту простую истину.
ЮВЕНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
В современной прозе детство часто связано с большой историей. Сквозь призму детского восприятия решаются вопросы памяти и беспамятства. Именно в советском детстве современная проза ищет исток «обнулённой» современности.
Один из самых ярких опытов такого возвращения – роман Василия Аксёнова Lend-leasing («Дети ленд-лиза»). В этом тексте история и детство сталкиваются самым жёстким образом. Это не просто трудности военного времени, которые можно и нужно преодолеть, – это крушение всех внушённых представлений о гуманности, о нравственных ценностях. Взрослые предают детей – после этого уже никакое предательство не зазорно.
Герой романа Акси-Вакси – сын врага народа. В романе его глазами мы видим картины, ставшие уже знаковыми для литературы XX века, – исчезновение родителей, ссылка, страх и непонимание, свидания с испуганным отцом. Но всё это переживается с новой остротой, потому что знакомые картины мы видим глазами ребёнка: «Мама пропала в феврале. Ей позвонил майор Веверс, так я слышал от отца. <…> В начале июля пропал и отец. <…> В конце июля приехала опермашина за Акси-Вакси. В большущей квартире все комнаты были уже запечатаны, кроме детской, где ребёнок ютился вместе с двумя русскими старухами, Евфимией и Авдотьей. Явились трое: два толстозадых дядьки и одна толстозадая тётка. Сейчас поедем к маме с папой, мальчик. Вот тебе от них конфета. Гадкая карамель. Стояла летняя светлая ночь. Старухи выли в голос, провожая единственного дитятю».