– Три четверти века для поэта много или мало?
– Должен признаться, что юбилей – ужасное слово, невесёлое мероприятие, и оно портит мне настроение. Но вот что следует заметить: ругая нынешнюю жизнь и нынешний век, мы, наверное, несправедливы. Люди стали жить дольше. И здесь я могу сказать с некоторым удивлением и удовольствием о том, что возраст – не повод для того, чтобы «закрывать лавочку», отказаться от стихов. Оказывается, можно писать стихи и в семьдесят лет, и дальше – во всю силу; можно и понять кое-что, чего в юности и в более зрелом возрасте не понимал. Надо сказать спасибо неизвестному Дарителю за возможность узнать что-то новое, чего до сих пор не знал, осмыслить что-то по-другому: ведь жизнь непредсказуема, таинственна и богата неожиданностями. Когда думаю о своей жизни, я понимаю, что прожил не одну жизнь, а несколько. Первая – это детство, война, весь ужас тридцатых-сороковых… Вторая – это молодость, надежды и перемены к лучшему, хрущёвская «оттепель». Потом опять – угасание надежд в брежневские времена. Потом ещё одна жизнь – это новые перемены, которые, как бы мы ни ругали наше время, привели, безусловно, к невероятным изменениям. Я, беседуя с вами, говорю свободно и абсолютно не думаю ни о какой цензуре, и опубликовать могу всё, что хочу. Грех жаловаться. И, конечно же, политическими переменами и перепадами жизнь не исчерпывается, ведь жизнь – это любовь, это дружбы, это книги, поездки, знакомства с людьми, это работа за письменным столом, это осмысление жизни и возможность обрести внутреннюю свободу даже в самые нелёгкие времена… «Тучка, ласточка, душа! / Я привязан, ты – свободна» – это было сказано мной в стихах 1969 года.
– А что ещё вас беспокоит в нынешней поэзии?
– Мне не нравится нытьё в стихах. Ноют и ноют. Всё-то у них плохо. Ничего, кроме выпивки, не остаётся. Всё тускло. Всё скучно. Ну прямо по Лермонтову: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…», только у него об этом сказано в прекрасных стихах, а наши поэты похожи на юнкера Шмидта из Козьмы Пруткова, который «хочет застрелиться».
Иногда мне хочется спросить ноющего поэта: «Ну скажи, пожалуйста, а когда бы ты хотел жить? В какие времена? Ну вот тебе сейчас так скучно, так плохо. Всюду валяются бутылки из-под пива… Всюду грязь, всюду мерзость, тебе, такому прекрасному, ни на кого не похожему, никем не понятому, некуда деться… А скажи, пожалуйста, в 1917 году тебе было бы лучше? А в 1930-м? А в 1937-м? В 1941-м? В 1949-м? А может быть, тебе было бы хорошо при Николае I? Даже если бы ты был крепостным мужиком? Или при Александре III? А ты Блока читал, дорогой? Тогда, может быть, вспомнишь: «Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы – дети страшных лет России – / Забыть не в силах ничего». Так что, Блок врал, по-твоему?!»
– И как же быть?
– Мне кажется, что нужно себя одёргивать, напоминать себе о мужестве, обязательном для живущего, – в любые времена. А пишущему стихи вообще повезло: «Дар, – сказал Баратынский, – это поручение». И это поручение должно быть выполнено. Важно знать, зачем пишутся стихи, зачем пишется музыка, зачем художник склоняется над мольбертом? Поэт ведёт интимный разговор с глазу на глаз с провиденциальным, как сказал Мандельштам, собеседником. Ты не представляешь себе своего читателя. Ты не знаешь ни его внешности, ни образа мыслей, ни его рода занятий. Ты пишешь, если можно так сказать, для неведомого собеседника, похожего на тебя, но он лучше, добрее, умнее, отзывчивее, чем ты… И очень хочется, чтобы он тебя понял, чтобы приложил твои стихи к своему сердцу.
А ещё помогает мне странное, но очень важное для меня ощущение: я стараюсь писать так, чтобы мои стихи понравились моим предшественникам. Иногда, написав стихотворение, думаю: «А как бы его прочёл Иннокентий Анненский? А как бы отнёсся к этим стихам Пастернак?» Задача трудная, наверное, нескромная, но её, мне кажется, надо перед собой ставить.
– А кому вы доверяете из современников? Кто первый ваш читатель?
– Первый читатель моих стихов – моя жена Елена Невзглядова. У нас с ней нет расхождений в понимании поэзии, поэтому мы и живём вместе. Она точна в оценках, и я чрезвычайно дорожу её мнением. Есть и друзья, и не обязательно пишущие, мнение которых для меня важно. И, конечно же, это читательское мнение. После выхода каждой книжки я получаю отклики, письма – и бесконечно за них благодарен. «Сочувствие» нам и впрямь даётся «как благодать». Не понимаю тех пишущих, кто говорит, что читатель им не нужен. Может быть, они, счастливцы, самодостаточны и ни в ком не нуждаются, но я этому кокетству не верю и такого счастья не хочу. Насколько же мне понятнее поэт, воскликнувший: «Читателя! советчика! врача! / На лестнице колючей разговора б!»