Ведь чтобы огонь жил, надо не только тешиться им, но и поддерживать его неугасимо, иначе живое пламя может уплыть в зазеркалье и выродиться в неотзывчивую остывшую звезду. Возможно ли, чтобы родная культура откатилась во Вселенную, как чужая апельсиновая планета, кою разглядывают в лупастые трубы и гадают о ней, слагая мифы? И невольно вспыхнула тревожная мысль: если долго не слышать народную песнь, если вообще и никогда уже не расслышать её высокий печальный строй, а читать лишь иногда мушиные холодные буквицы, то не оскудеет ли и сама песнь тем особым чувством, от которого и рождается душевный лад? Вернее, целый мир навсегда уйдёт от нас и затворится на нерастворимые засовы. Это как бы разглядывая богато расписанные сани-пошевни, случайно найденные в подворье покинутой избы, представлять давно усопшего хозяина, повадки его и обличье. Так сколько же может шаять искра, пушистый уголёк, чтобы не замерло родовое национальное огнище? Во многих веках, а может и тысячелетиях, копилось оно и жило, одаривая теплом, и сам народ какими-то неисповедимыми путями находил себе костровщика, чтобы тот подбрасывал дровишек и поддерживал ровный неугасимый пламень. Теперь лишь можно предположить, что в каждом российском захолустном углу по особой судьбе рядом с юродивым рождался и будущий служка, сиротея, охранитель поэтического очага, и меж ними протянулась во времени и пространстве связующая "вервь непроторженная", кою ежели пресечь, то и потухнет костёр. Значит, жаркий живой уголёк нужно было перебрасывать с ладони на ладонь.
Собирательница фольклора Ольга Эрастовна Озаровская обращалась к Марьюшке Кривополеновой: "Да здравствуют скоморохи! Не забыть мне, Марья Дмитриевна, твоей скоморошьей погудки. Помнишь, и Козьма с Демьяном ходили по Руси радостными скоморохами, разделяя встречных на добрых и злых. Кто полюбил скоморохов, тот полюбил святых". Кажется нынче странным, но свеча поморской поэзии помещалась обычно в слабые и одинокие руки. Кривополенова, Крюкова, Шергин, Чапыгин, Клюев, Рубцов, Писахов[?] На их судьбах запечатлелся отсвет невольной схимы, святого служения душе. Жизнь их обычно тягостная и неприметная, протёкшая мимо чужого догляда, и мало что осталось об этих людях в человеческой памяти, как бы ни перетряхивали её до самой глубокой потайки; так, всежитейский сор, случайные встречи, догадки и сплетни. Невольно возникает мысль, что рождались поэты испить чужую чашу. Это не те баюнки, коими славна поморская молва, крепкие речистые мужики, особенно желанные на промысле, обладающие не только верной рукою, но и крепкой памятью, - но иноки, чаще всего даже внешне не отмеченные особой печатью.
Марья Дмитриевна Кривополенова - "жемчужина редкой красоты", со смертью которой случился закат русской былины. С малых лет сиротея, побиралась Христовым именем. Крохотная росточком, за что и прозвали Махонькой, Марьюшка бродила по пинежским деревенькам, скорая на ногу и ласковая на язык, и собирала в зобеньку, берестяный кузовок, куски хлеба на прокорм единой дочки, а после и внучат. Где оприютят в дороге, там и былину пропоёт с печи, отогревая худобу. В мае девятьсот пятнадцатого её случайно разыскала фольклористка Ольга Озаровская и, изумившись редкому дару памяти и богатому грудному голосу, повезла старенькую в Москву, и оттуда уже пошла поздняя слава Кривополеновой. Марья Дмитриевна держала себя в столицах гордо, поклоны её были истовые, улыбка обаятельная, смех заразительный. Маленькая старушка, похожая на лесовуху (такою вылепил Конёнков), с пёстрыми рукавичками в руках сидит посреди сцены на стуле. Вдруг вскакивает, приплясывает и поёт необычно густым высоким голосом: "А из пустыни было Ефимьевы, из монастыря Боголюбова начинали калики снаряжатися[?]" После пения ей почтительно руки целовали, так долго принимавшие подаяние, певцы следили за её дыханием, восторженно восклицали: "Какой голос, какая дикция, какое дыхание! Италианская школа!"
А старушка, выходя из театра, отчаянно конфузилась в душе, её в трепет приводил швейцар, когда подавал дарёную беличью шубейку, но она виду не подавала и просто, по-деревенски говорила: "Господь с тобой, мужичок[?] Не надо[?] Мы ведь нищие". И давала на чай десятку из столичных подношений.
Это было в девятьсот пятнадцатом. Потом затерялся след Кривополеновой. Её тропы вновь замкнулись вокруг деревеньки Пиренеми на двадцати вёрстах; кружила сказительница с зобенькой для дарёных "кусоцьков", для милостыньки, и пела старины, кому радостны они. Но перед последним путешествием в Москву на Конгресс Третьего интернационала, вновь ненадолго вызволенная Луначарским из забвения, Марья Дмитриевна, уже преклонных лет старуха, проплыла на лодке по реке Пинеге от деревни к деревне, перед каждым селением выходила на берег, истово кланялась и радостно восклицала: "Прощайте, люди добрые! Знать, земля огромна, людей много, совладать с има трудно, так вот собирают нас, старых, порядки обсуждать". Где только не побывала Марьюшка, лёжа на калёной печи, обошла она в памяти всю Россию былинными тропами, со всеми русскими богатырями мёды пила, всех ворогов в трепет привела, всем немощным и сирым укрепу дала[?] Трудно без неё, без Марьюшки, на Руси, безвыходно, вот и спохватились тама, - показывала Марьюшка пальцем в небо, имея в виду столицу. А она что ж, она с добрым усердием поможет[?]