браток:
Двадцатилетней жизни
каждый миг
Вобрал в себя линованный листок.
Тетрадь поистрепалась по краям[?]
Вздохнув,
набрав решимости чуть-чуть,
Пустился исправлять ошибки я -
И что? Пестрят помарки,
просто жуть.
А ведь за каждой строчкой -
про-шло-е,
Судьба за каждым словом,
жизнь, мой друг.
Пишу, читаю, правлю[?] Пошлое,
В комок собрав, я предаю ведру[?]
Перед глазами черновик - река
Чернильных строк
таинственно течёт[?]
[?]На черновик похожая пока
Судьба двадцатый
закрывает счёт[?]
Возвращение
Я снова дома.
Благодать.
Окно в слезах -
Промёрзший ветер рвёт и мечет[?]
и ревёт.
А дверь раскрытая скрипит -
проснись, слезай
С кровати, лежебока,
новый день идёт.
Не видит старая затворка,
что давно
Проснулся я,
Который час уж на ногах.
И на столе моём учебников полно[?]
Есть чистый лист, но нет чернил.
Земля - нага.
Ждёт снега первого
нагая лесостепь,
Чтобы уйти под одеяло с головой.
А на кровати терпеливая постель
Ждала
Неспешно
Дня, когда вернусь домой.
[?]А я сумел поймать
огромную звезду
И путь кривой сумел
исправить-распрямить[?]
Не плачь, брат-ветер,
Не спеши, заря,
Приду
На Родину,
Уже пришёл,
Здесь буду жить.
Перевёл Наиль ИШМУХАМЕТОВ
Проза Татарстана
Проза Татарстана
Отец и сын
Рустем ГАЛИУЛЛИН
Снег валит стеной. Начавшийся с раннего утра буран к вечеру и не думает стихать. Вдобавок с каждым часом становится всё холоднее и холоднее. Натянув по самые брови кроличью шапку, с головой укутавшись в плотный бешмет, сквозь который всё равно проступает горб, тяжело подволакивая ноги, обутые в огромные, "подкованные" калошами валенки, дед Галим подходит к калитке, успевшей попасть в плотный снежный плен, распихивает ногами сугроб, отворяет покосившуюся створку, заставляя её при этом исполнить короткую, но очень жалобную песню, и, озлобленно скрипя слежавшимся снегом, выходит на улицу.
Деревня пустынна и безжизненна, лишь резвящиеся снежинки - единственные божьи создания, напоминающие некое подобие жизни. Издалека, с того конца улицы пробивающийся сквозь густую паутину снега свет единственного фонаря на телеграфном столбе настолько тускл, что старик Галим с трудом его различил.
- Хорошо, что именно на въезде в деревню лампа горит, - то ли вслух произнёс он, то ли про себя подумал.
Ещё некоторое время дед, подставив тыльную сторону ладони под нещадно жалящую мошкару снега, вглядывается в ту сторону, но, так ничего и не разглядев, отправляется домой.
- Если и дальше так будет штормить, то к утру завалит нас по лысую макушку, - ворчливо бубня, он предусмотрительно распахивает настежь ворота. Словно только этого и ждали, хаотично мечущиеся вдоль улицы снежинки дружно рванули к ним во двор и, втянутые цепкохвостой воронкой смерча, летом выглядящей особенно устрашающе из-за плотных клубов всасываемой пыли, закружились в бешеном хороводе. А когда старик потянул на себя ручку двери, извивающаяся в такт завывающей музыке воронка приблизилась к нему и успела больно хлестануть по лицу, отправив вдогонку несколько залпов простуженного кашляющего смеха.
* * *
- Не видать? - бабка Закия в который раз за сегодняшний день задаёт этот вопрос.
- Нет, - еле слышно отвечает дед Галим. Непонятно почему, но он чувствует себя виноватым.
Старуха, проскрипев заржавленными пружинами кровати, переворачивается на другой бок.
- Позвонила бы, что ли[?] - нерешительно предлагает дед Галим.