Ви'дения и виде'ния
Ви'дения и виде'ния
ПЕРЕЧИТЫВАЯ
Драгоценная прохлада серебра, чуть колющая своими невидимыми стрелами и свежая. Это - стихи Игоря Шкляревского.
Может быть, потому, что в них много бодрящей прохлады "и веселящий душу холодок".
Даже избавление от болезни любви, которая отпустила, сравнивается с погружением сломанной руки в спасительный холод ручья.
Этот серебряный холод - живая бодрость ослепляюще высокой духовности. В его стихах очень ясное, кристально прозрачное в[?]идение, как будто пишущий их только что вышел из воды и в глазах, как линза природы, растёкшаяся капля, дающая особое преломление света и удесятеряющая чёткость зрения.
Сквозь неё отчётливее видны детали мира, видимого или творимого.
И со всем в этом мире, почти физически, - духовное взаимодействие и даже плотное соприкосновение - "донашиваю жизнь свою земную".
Всё - живое для глаз, в которых линзы, позволяющие обнажённо и трепетно видеть то, что нельзя уловить обычным зрением: "шарами захлебнулись лузы!" - можно ли точнее передать энергию игры? И не поэтическое ли вид[?]ние это?
В стихах Шкляревского сквозит обострённое ощущение вселенной, частицы которой - и мотылёк, шуршащий у старой лампы, и музыка Грига, и могилёвское лето с его полустанками и грибными дождями.
Совмещение и взаимопроникновение пространств, как слоёв, пластов видимых и того, что за их пределами: В стеклянном шкафу отражается даль, / и белое облако вдруг наплывает / на русский Толковый словарь, тасующиеся карты прошлого, настоящего и будущего земного времени: / всё, что было, - ещё впереди / и того, что за ним: Я на небе танцую с Еленой, / не простившись ещё на земле / - связывают сюжеты судьбы с пространством вечности.
Никогда прямо не формулируя, Шкляревский стихийно преподносит эмоциональный образ предмета или события.
Стихийность ведёт непредсказуемо уверенно, сама всё решая, она-то знает, как построить стихотворение. Только ей доверяется вкус поэта.
Мир струится, трепещет и движется, оставаясь неподвижным:
В миражах флорентийского зноя
над холмами струятся столбы.
Даль блестит, и шоссе золотое
догоняет поля и сады.
И опять - драгоценный мираж, драгоценный мир, отражённый в зеркале воды, в зеркале духа:
На закате в зеркале воды
Монастырь белеет, и сады,
И уклейки заплывают в кельи -
нежный вариант Сальвадора Дали, где блаженный лепет многократно повторённого клейкого звука "л":
Папиросу курит рыболов.
Это - я!
А под зелёной ивой -
Млечный Путь
сверкающих мальков.
Как неожиданно упоительно отпущена рифма, выражая этим и подтверждая хрупкость вид[?]ния на закате. Как обвораживающе непо[?]средственно, по-юношески свежо и к тому же звонко и с характером утверждения произнесено: "Это - я!" - оправданный "апломб" уверенной свободы.
Шкляревский стремится свести слова до предельного минимума. Ему отрадно подняться даже выше немногословия и вплотную прильнуть к сути звуковой мелодии, самозабвенно растворяясь в ней:
Громыхали ночные июльские
грозы,
В мокром платье
она приходила ко мне,
И шумели берёзы
в чердачном окне.
"В мокром платье"[?] - и пауза потери дыхания от восторга, а в строке - выраженная лесенкой.
И если бы не было слова "в мокром", слова, от которого вспыхивает весь сюжет, которое уже самим своим звучанием влажно прилипает, - невозможно было бы создать то, что создано. Какое живое пространство и сколько в нём воздуха!
Власть поэтического в[?]идения переделывает реальность -
озяб[?] но в спичечной коробке
с десяток золотых костров.
И вот они загораются перед глазами, те, которых и нет, но которые живее существующих.
У Шкляревского много стихов силы и сжатости ткани японской танки, где всегда - бездны.
Проезжая лунный полустанок,
Женщине со связкою баранок
Жаловался на судьбу сосед,
Но остался только лунный свет.
Писали о том, что Шкляревский отчуждён в природу. Так ли это? Такая интонация любви и сострадания здесь, не выпяченного и опять напрямую не сформулированного. С холодящим ощущением того, что и это, как и всё иное, "общей не уйдёт судьбы!" Лёгкое прикосновение к поверхности клавиши - и идёт глубинный густой звук.
Ещё в стихах - щемящее чувство ускользающего времени, которое поэт отпускает на свободу:
Елена с моих фотографий ушла[?]
Чистая, почти с детской горечью, жалоба[?] Но ведь каждый знает, что уйти с фотографий нельзя. Оказывается, можно[?] Действительно ушла, потому что должна была там находиться и находится. Но этого поэт не произносит, так как первая реальность со своей банальностью - не область Поэзии.
Но вот ещё один ошарашивающий "выстрел" вспышки Духа:
Идёшь вечерними полями -
в траве намокли и шуршат
и вспыхивают под ногами
стрекозы в пятьдесят карат[?]
Можно ведь было бы сказать "лугами", тогда и рифма была бы безупречно точной, полнозвучной, но в слове "полями" - чуть вяжуще-кислящий звук "я" совсем не напряжённо и необъяснимо магически открывает громаду пространства и увиденную красоту, - ещё одно из ряда прекрасных и ярких вид[?]ний, бескорыстно и навсегда подаренных нам.
Зоя МЕЖИРОВА
Обсудить на форуме
Человек могучей воли
Человек могучей воли
ЭПИТАФИЯ
На 74-м году умер от инфаркта Леонид Иванович БОРОДИН - один из выдающихся русских прозаиков, мастер социально-психологической прозы. Бородин родился в 1938 году в Иркутске, учился в школе милиции, затем в Иркутском университете, откуда был исключён за участие в неофициальной студенческой студии "Свободное слово". В 1962 г. экстерном получил высшее образование, работал директором школы в Ленинградской области. Фамилия Бородин - от отчима, учителя, убеждённого коммуниста.
Знаковая фигура патриотического лагеря, он долгие годы не имел возможности печататься на Родине, с судьбой которой были связаны все его творческие и личные помыслы. Писать он начал в лагере, куда попал по политической статье. В 1965 г. будущий писатель вступил во "Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа" (ВСХСОН), программа которого, по словам самого Бородина, заключалась в трёх основных лозунгах - христианизация политики, экономики и культуры. Именно это и привлекло в организацию русского бунтаря, бесстрашного бойца, вечно ищущего абсолютного идеала. Но устав союза предусматривал насильственное свержение советской власти, и Бородин был осуждён и попал в лагерь строгого режима. Там он, человек могучей воли, и стал писателем. Роман "Царица Смуты" во многом предсказал происходящее в нашей стране сегодня. Все его последующие произведения - "Божеполье", "Третья правда", "Ловушка для Адама", "Год чуда и печали" - так или иначе воспроизводили боль России и мучительный поиск выхода к преображению. За публикации на Западе писатель получил второй срок и вышел на свободу только в 1987 году. Трудно назвать человека, который бы за свои убеждения прошёл крестный путь от начала и до конца. Долгие годы Бородин скитался вместе с семьёй по стране в поисках угла и работы.