- Намытарился я, пока нашёл материал для заплат, пока их накладывал, - говорит Семёныч обречённо, и я его спрашиваю:
- А этих свинтусов найти не пытался?
- Нет. Зачем? Разве таким что-то объяснишь?! Они ж отупелые.
А в отпуск на Канары
День тёплый. Еду с реки. Бренчат примотанные к велосипеду удилища. А посреди деревенской улицы, напротив дома, выкрашенного в нежно-салатовый цвет, лежит в выбитой выемке рыжий пёс. Старый и глухой. На мой трезвон не реагирует. Здесь его все объезжают. Вижу возле дома хозяина пса - Юрича. Невысок, улыбчив. С суковатой палкой в руке. Пасёт коз, объедающих нижние ветви низкорослых верб, растущих здесь у каждого дома. Здороваемся.
- Хлопотно с ними?
- С коровой было хлопотнее.
В прошлые годы, помню, его громкоголосая супруга Татьяна, рослая, решительная женщина, превратила свой дом в мини-молокозавод, обеспечивала окрестную ребятню, приехавшую на летние каникулы, сметаной, сливками и творогом. Трудилась от зари до зари, покрикивая на мужа. Но и она со своей неуёмной энергией устала всё-таки. Сменила корову на коз.
- А как ваша молодёжь во Владимире? - спрашиваю Юрича. - Редко их вижу.
- Некогда им. Работают. А в отпуск то на Канары, то в Турцию.
Вздохнул.
- Они себе коттедж под Владимиром поставили. Там, понимаешь, хоть и красоты такой нет, как у нас здесь, зато все коммуникации подведены - газ, вода, канализация. А у нас тут вода в колодцах к концу лета зеленеет, газ привозим в баллонах[?]
И вдруг, вопреки своему покладистому нраву, взрывается обличительной речью:
- Не понимаю я наших начальников[?] Запустили область!.. Я в Мордовию часто ездил, в Рязани у меня родственники, там почему-то смогли газифицировать все деревни. А у нас лет десять назад дотянули ветку до Заречного и остановились. Почему? Не говорят. А с водой что? В полутора километрах от нас, в Осовце, водонапорная вышка. Ну протяните вы от неё в нашу деревню трубы, поставьте колонку, народ вам в ноги поклонится. Ведь вы, начальство наше, для народа поставлены! Или не для народа?
Разделяю я его сердитое недоумение. Европе мы свой газ не жалеем, а провести его в деревни своим пожилым соотечественникам скупимся. Обеспечить же водой дальние сёла и деревни было решено несколько лет назад, приняли федеральную программу, выделили деньги. Но до таких, как наша деревня, ни вода, ни деньги не дошли.
- Ты за молоком-то заходи, - говорит мне на прощание повеселевший Юрич, быстро успокоившись.
- Зайду как-нибудь.
Скрипит велосипедная цепь, бренчат удилища на дорожных выбоинах. Ну до чего ж отходчив наш деревенский народ, главное ему - выговориться.
Здесь жить интереснее
Возвращаюсь задами с ключика, с полным ведром. Вижу: на зелёном пятачке, у своего огорода, постукивая топором, поднимает сруб новой избы Николай Михайлович Жиряков. Он известный здесь плотник, сруб этот, видимо, готовит на продажу.
Ему далеко за шестьдесят. Высок. Крепок. У него самая ухоженная в деревне усадьба: сад, две застеклённые теплицы, дровяной сарай, чисто выметенные дорожки. И - многолюдная семья: жена Валя, взрослые сын и дочь со своими шумными семьями, внучка-студентка; по пятницам, покинув городские квартиры, все съезжаются в родительский дом. На улице, у их окон, врытый в землю стол с длинными скамьями - для желающих потолковать о деревенских и прочих новостях; здесь по выходным что-то вроде деревенского схода - перебивающие друг друга голоса, реплики, смех.
Николай кладёт топор, я опускаю на тропинку ведро.
- Ну что, антенну-то будешь ладить? - напоминает он наш давний разговор.
Идёт к дальнему своему сараю - там щетинятся прислонённые десятиметровые высушенные хлысты, выбирает самый ровный и, положив на плечо, несёт ко мне во двор.
Там мы прислоняем хлыст к дому, и я звоню по мобильнику в райцентр мастерам, обещавшим установить антенну. Докладываю - мачта есть. Условились - приедут. А пока сидим с Николаем на кухне, разговор - о его теплицах, о засушливом лете, предсказанном синоптиками, о том, почему он, Николай, выйдя на пенсию, окончательно вернулся из города сюда, в родительский дом.
- Здесь жить интереснее, - говорит.
Видимся мы с ним нечасто, он весь в делах. Куда-то ездит на рейсовом автобусе, плотничает в окрестных деревнях, обживаемых дачниками, не слишком распространяясь о побочных заработках, здесь это не принято. А у себя в хозяйстве то теплицы усовершенствует, то (любимейшее занятие!) корзины плетёт из ивовых прутьев.
Но на просьбы откликается всегда. Как-то в сарае полку с хозяйственным инструментом (она у меня без конца срывалась) укрепил, приладив к ней подпорки. Сделал изобретательно и быстро, лишь слегка усмехнувшись в ответ на моё восхищение. И от денежного вознаграждения категорически отказался, это, на его взгляд, не работа, а баловство.
Я заметил: вопреки распространённому мнению, будто деревня угнетена завистью к обеспеченной жизни столичных жителей, здесь отношение к москвичам иное - покровительственно-насмешливое. Неумехи мы - ни дров нарубить, ни печь растопить, ни траву во дворе скосить у нас не получается.
Научиться косить я пытался. Мне показывали, как косу держать, как слегка "давить на пяточку", то есть вести её под небольшим углом к земле, чтоб срезала под корешок. Нет, не получалось.
Как-то в июне, когда, только выйдешь на крыльцо, мошка облепляет лицо, зазвали мы Николая к нам. Поговорили про электро- и бензокосилки, застревающие в здешней могучей траве (за месяц нашего отсутствия она вымахала по пояс). Николай поточил бруском косу (выправил), заметив попутно, что настоящей замены ей придумать вряд ли удастся. И стал косить. Шёл поперёк задворки, укладывая траву ровными рядами, останавливаясь только, чтобы смахнуть с лица надоевшую мошку.
Он бережно окосил, не задев, прутики юных саженцев, цветочную клумбу, грядку у бани, молодые яблони. И нигде не оставил ни одного торчащего клока. Это была работа мастера-искусника, одарённого чувством меры, выносливостью и честолюбием человека, неспособного что-либо делать кое-как. Днём позже, в толпе у автолавки, я обмолвился об этой косьбе Жирякова и услышал в ответ:
- Да ведь он у нас лучший косец! Вы что, не знали?
Год спустя, в то же время, когда от мошки спасенье одно - быстрее скосить растущую вокруг дома траву, Жиряков был занят срочной работой то ли в Жохове, то ли в Цепелёве. Мы кинулись к соседу - выручи! Он нашёл нам свободного косца, тот возился чуть не целый день, оставив по всему двору торчащие клочки. И тут появился в деревне Жиряков. Проходя мимо наших ворот, приостановился, посмотрел на скошенную кое-как задворку. Сказал:
- Нет, чтоб меня обождать.
Обиделся.
Река человеческая
Прошёл ещё год. Приезжаем в деревню, нам говорят: стал прихварывать Николай. Года идут к семидесяти, быстро устаёт, пришлось отложить в сторону топор и косу. А расстаться с ивовыми прутьями, из которых забавно мастерить корзины разной конфигурации, не мог.
Так и лето прошло - не выходил на улицу. А тут запас прутьев иссяк. На дворе октябрь, день солнечный, настроение бодрое. И Николай сел на велосипед. Выехал на шоссе, к соседней деревне Жохово, свернул на просёлок, бегущий двумя колеями в речную пойму. Нарезав там сноп прутьев, двинулся обратно. Тут-то, на подъёме, на стыке просёлка и шоссе, остановилось уставшее его сердце. Нашли Николая в тот же день лежащим возле опрокинутого на дорогу велосипеда с привязанным к его багажнику снопом ивовых прутьев.
[?]В день похорон, с раннего утра, в деревню съезжались автомобили. Перегородив единственную нашу улицу возле дома Жиряковых, они в поисках места стали сворачивать в проулки. У крыльца, когда я подходил, темнела толпа, какой я здесь ни разу не видел. Кроме наших, деревенских, много незнакомых лиц. Крепкие мужики, хмурые взгляды. Это они, подъезжая, хлопали дверцами своих "жигулей" и "лад", бывшие крестьяне, ставшие строителями, живущие теперь в окрестных городках. С ними Николай Жиряков поднимал дома в деревнях, растянувшихся цепочкой вдоль речной поймы.