[?]На другой день баден-баденские газеты сообщили: "В половине третьего ночи в своём номере скончался от сердечного приступа бизнесмен из Канады, выходец из России г-н Волков".
БЕЛОЕ СИЯНИЕ
В городе синий вечер. Я не иду, а тащусь по проспекту, измотанный заботами свободного художника, и шепчу как молитву гумилёвские строчки:
Ещё один ненужный день,
Великолепный и ненужный!
Приди, ласкающая тень,
И душу смутную одень
Своею ризою жемчужной.
Тень пришла у политехнического, впустив меня под свод сомкнувшихся крон цветущих яблонь. Я присел на скамейку и, наслаждаясь прохладой, любовался белым сиянием. Небо темнело, но аллея оставалась светлой. Была та редкая минута вечерней тишины, когда пережитые за день события обретают свои подлинные масштабы: мелкое исчезает, а самое большое - ощущение жизни, чувство собственного существования - остаётся.
И вдруг из ниоткуда в поле моего зрения появились два божьих одуванчика - две старушки, чьи хрупкие очертания на светлой аллее казались сколками старинного театра теней. Они не шли, а преодолевали пространство, бережно поддерживая друг друга. Ступни ног касались земли только ребром, дугой согнутые спины клонили седые головы, но они упорно продолжали размеренное, трудное движение. Чисто выстиранные, заношенные платья, бостоновые жакеты, аккуратные белые носочки и знаменитые ридикюли сороковых годов лучше слов говорили о судьбе этих стойких культурных нищенок, для которых каждый рубль пенсии на вес золота и которые давно примелькались нам в шумной пестроте бестолкового бытия.
В соседнем доме из окна зазвучал голос Аллы Пугачёвой. Постанывали деревья от весеннего пиршества. Зажигались первые огни.
Старушки на миг остановились, подняли головы к небу, где застыла в безмолвии стая яблоневых соцветий, и снова как по команде опустили их: сил хватило на две-три секунды. Но я успел увидеть на миг блеснувшие глаза, и сердце моё сладко заныло в предвкушении невозможного счастья:
Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В тёмном тереме стихотворения[?]
Земля уже расступалась под больными ногами, всё ближе была последняя берёзка. Но эти глаза, эти на миг просветлевшие лица говорили о чистоте души, пронесённой через все страдания жестокого века, и обещали жизнь добрую, честную и бесконечную[?]
ЕВРОПЕЙЦЫ
Над столетним бором, окаймлённым пронзительной синевой, катился блестящий диск вечернего солнца, заливая алым светом вековые сосны в сиреневых снегах. Я смотрел на фантастическую картину вечной схватки дня и ночи и думал о тайнах немеркнущего бытия, в причудливое полотно которого вплетены наши судьбы. И Бог весть о чём ещё я подумал бы в эти редкие минуты покоя, если бы не помешал лёгкий треск в подлеске: по тропинке, еле передвигая ноги в чёрных пимах, придерживаясь за кусты боярышника, шла старушка.
По русскому обычаю поздоровался, а она спросила:
- Тоже, поди, из больницы?
- Тоже.
- И кого навещал?
- Дочь.
- Вот и у меня, бедная, мается, а дома - дети и безработный муж.
- А на что живёте?
- На мою пенсию.
- Знать, большая пенсия?
- Четыреста рублей на всё про всё за три десятка лет работы на лакокрасочном. Мантулила, мантулила - да и обезножела, и теперь хоть на мосту с чашкой стой.
- А старик-то жив?
- Помер двадцать годков тому назад.
- Болел?
- Болел, конечно: печень.
- Пил?
- Какое там пил - вёдрами!
- А внуки?
- Студенты. На отца дуются, поедом едят за безденежье, а он, инженер, развозит на тележке муку по квартирам.
- Помогали бы.
- И-и-и[?] нашёл помощников. Белоручки! Я своих-то в узде держала - труд человека не портит, а зять с дочерью упираются, но дочек учат по-европейски, хоть сами-то - шантрапа культурная. Может, оно и хорошо - по-европейски, да только сидят они со своей Европой у меня на шее. Так-то вот, мил человек.
Мы подошли к остановке, и моя попутчица, переваливаясь уточкой, одолела подножку трамвая и уехала к своим "европейцам".