Отдохнули, поговорили, а потом молодёжь вспомнила студенческие годы и стала петь хором. Спели "Дубинушку", "Укажи мне такую обитель" и ещё что-то, как вдруг является полицейский надзиратель и составляет протокол. Напрасно Персидский доказывал, что эти люди - его гости, что у себя на квартире он может принимать кого угодно и что в домашней обстановке петь хором не запрещается, - не помогло ничто.
Протоколу дан был ход. Тогда Персидский напечатал письмо в "Русских ведомостях" об этом случае. Но и это успеха не имело. Обладавший большими связями в обеих столицах, М.П. Яковлев лично отправился к московскому губернатору, чтобы объяснить, в чём дело, но губернатор ответил:
- Конечно, мы приняли бы сторону доктора Персидского, если бы он не напечатал своего письма в "Русских ведомостях", а теперь мы должны стать на сторону звенигородской полиции, чтобы не дать повода думать, что мы испугались "Русских ведомостей" и вообще прислушиваемся к печати.
И доктору Персидскому пришлось выехать из Звенигорода".
Изучая документы, удалось установить, что доктор Персидский работал в Звенигороде до 3 декабря 1881 г.
А письмо Персидского В.И. действительно было опубликовано в "Русских ведомостях", номер 227, от 22 августа 1881 года. Оно даёт более подробную картину случившегося, чем в описании Михаила Чехова, и говорит о коррупции в звенигородской полиции.
К редактору "РУССКИХ ВЕДОМОСТЕЙ"
В течение одиннадцатимесячной земско-медицинской моей деятельности в южной половине Звенигородского уезда я терпеливо выносил разного рода чинимые мне по инициативе местного исправника В.А. А-ва притеснения от звенигородской полиции, но в последние дни выходки на мой счёт этой последней приняли настолько оскорбительный для меня характер, что я вынужден оставить земскую службу и покорнейше просить Вас уделить в Вашей газете место моему настоящему письму. Об определении меня на земскую службу по звенигородскому участку деятельно хлопотал сам же исправник В.А. А-в., но, как вскоре мне пришлось горьким опытом убедиться, моя служебная деятельность не вызвала одобрения со стороны моего ходатая, желавшего, чтобы она превратилась в простую услужливость интересам частного лица, хорошего знакомого В.А. А-ва, содержателя вольной аптеки Л.К. Гартмана. С этим последним у меня возникли недоразумения, и вот по какому поводу. Я замечал, что крестьяне, сталкиваясь чаще с врачами в обыкновенных случаях заболеваний, охотнее и в большем числе дают сведения и об эпидемиях, коль скоро врач, давая совет, снабжает пациента вместе с тем и бесплатным лекарством; когда же врач, вместо бесплатных лекарств, даёт лишь рецепты на приобретение весьма дорогого денежного лекарства из вольной аптеки - крестьяне обыкновенно обращаются за медицинской помощью к знахарям, фельдшерам или даже к аптекарю; в случае же эпидемий непосредственно к врачу, но только тогда, как эпидемия принимает уже широкие размеры. Основываясь на этих соображениях, я стал отпускать лекарства бесплатно сначала только бедным больным; впоследствии же, когда вольная аптека стала задерживать мои рецепты весьма продолжительное время, либо и вовсе отказывала мне в отпуске лекарства по моим рецептам, я вынужден был отпускать бесплатные лекарства и состоятельным моим пациентам, приобретая нередко лекарства эти на свои средства. И вот по мере того как постепенно росло число обращавшихся ко мне за помощью пациентов, росла и ненависть ко мне аптекаря и компании. Обо мне распространились слухи, что я ошибаюсь в определении болезней, "чуть даже не заморозил" одного ребёнка, сына полицейского чиновника, которого я безвозмездно лечил и вылечил от "родимчика" (eclampsiaInfantum), посоветовав родителям, вместе с другими надлежащими средствами, не держать ребёнка в спёртом воздухе, в душной комнате[?] Умалчиваю о многих других, весьма разнообразных по форме, нападках на меня, как на земского врача, не симпатизирующего интересам содержателя вольной аптеки, умалчиваю из желания не растягивать настоящего письма и ограничусь лишь сообщением последней, выходящей из границ всякого приличия, выходки звенигородского исправника.
29-го июля, в 3 часа пополудни, приехали из г. Воскресенска (24 версты) в г. Звенигород мои добрые и хорошие знакомые, товарищи по профессии, остановились в монастырской гостинице, предъявили там свои паспорты, и в 8 1/2 час. вечера зашли ко мне напиться чаю. В 11 час. с небольшим ночи, когда гости мои стали уже собираться обратно в монастырскую гостиницу, отворяется вдруг калитка сада, в котором мы расположились. Является тот самый полицейский чиновник, ребёнка которого я лечил, в сопровождении городового. На мой вопрос: "Чем я обязан такому позднему визиту полиции?" - квартальный надзиратель заявляет, что имеет словесное приказание от исправника, согласно обязательным постановлениям московского генерал-губернатора, от 8 апреля 1881 года, спросить меня: что это у меня за люди? - "Позвольте билеты их!" - гости заявляют, что билеты их оставлены в монастырской гостинице. Полиция не удовлетворяется этим объяснением; требует, чтобы билеты тотчас же были предъявлены; наконец, удаляется, уходят и гости. Но по вторичному приказанию г. исправника, жившего напротив меня, те же полицейские, сейчас же, ночью идут в монастырскую гостиницу, получают требуемые билеты, но этим не ограничиваются. Квартальный надзиратель входит в номер, который занимали мои гости, и до 4 часов утра задерживает их составлением акта о случившемся. Затем, на следующий день, около полудня сам г. исправник лично является в дом моих хозяев и, сильно возвышая голос, требует от них, чтобы каждый из посещающих меня здоровый или больной, явившийся хотя бы даже на пять минут, обязательно был прописан в полиции, угрожая хозяевам, в противном случае, арестом и штрафом в 500 руб. В это время у меня были двое из моих вчерашних гостей и пили у меня кофе. Слышим, г. исправник настоятельно требует, чтобы они тотчас собственноручно прописали свои фамилии, и снова угрожает моим хозяевам штрафом в 500 руб. и домашним арестом. Требования были исполнены, но мера терпения моего на этот раз переполнилась: я поспешил с заявлением об оставлении мною службы и вскоре переехал в Москву.
Примите и проч.
Звенигородский земский врач В.И. Пер[?]сидский.
Москва, 20-го августа.
Теперь многое становится ясным: и почему у Персидского было персональное направление в Звенигородскую больницу, и почему в рассказе А.П. Чехова "Унтер Пришибеев" выведен только один мелкий полицейский. Вероятно, он имел в виду только того квартального надзирателя, который третировал их в монастырской гостинице до 4 утра, а сути дела он просто не знал. Вряд ли Чеховы читали письмо Персидского в "Русских ведомостях", где описывались более глубокие причины происшедшего. Но нас заинтересовал ещё и другой вопрос: неужели московский генерал-губернатор не отреагировал на обвинение в коррупции звенигородской полиции. Листаем "Московские губернские ведомости" № 50 от 12 декабря 1881 года: "Владимир Олеуфьев назначен помощником Звенигородского уездного исправника с 24 сентября[?]". В этом же номере: "[?]по уездным полицейским управлениям непременный уездный заседатель назначен Пётр Гусев". № 7 от 13 февраля 1882 года: "Переведён секретарь Богородского уездного полицейского управления коллежский регистратор Иван Введенский на должность секретаря полицейского управления. Уволен согласно прошения по домашним обстоятельствам секретарь Звенигородского полицейского управления Иван Ярцев". И, наконец, № 41 от 9 октября 1882 года: "Переведён Звенигородский уездный исправник Алексеевцев согласно его прошению в губернское управление. На его место младший чиновник особых поручений г. губернатора Берс Пётр Андреевич с 29 сентября". Таким образом, в течение года было заменено всё полицейское управление Звенигорода. Конечно, Михаилу Чехову тогда было всего 16 лет, вряд ли он разбирался в политических событиях того времени, и через 50 лет просто забыл, в каком году произошло это событие. Но зато мы теперь знаем, что впервые Антон Павлович Чехов побывал в Звенигороде в 1881 году.