Сегодня главная проблема критики, на мой взгляд, - это проблема свободы высказывания. Свободы в данном случае прежде всего от замкнутого круга авторов, теми же критиками (не обязательно Е. Ермолиным) признанных корифеями постмодернизма. Критик не должен находиться внутри этого круга, но непременно - стоять поодаль. Спокойно наблюдать и анализировать. Конечно, тогда и грант получить непросто, и на книжную ярмарку в Лондон съездить. И вообще - не на всякую тусовку позовут. Но читатели оценят непредвзятость по достоинству и воздадут критику должное.
Увы, Ермолин не выходит "за флажки", им и его коллегами расставленные. Тасуется всё та же колода имён: Шишкин-Елизаров, Буйда-Пелевин. А целый набор авторов (Шаргунова и Ключареву, Русс и Полозкову) автор вообще выводит за рамки постмодернистской школы. Наверное, от большой любви и желания отгородить молодых паинек от компании "плохих парней".
Однако не признать, что эпоха постмодерна повлияла практически на всю отечественную литературу, - это всё равно, что отрицать, будто цунами не повлияло на какой-то отдельный пляж острова Бали. Проблема опять же сводится к тому, что целый ряд крупных и состоявшихся писателей просто не упоминается. И все они принадлежат к почвенническому направлению. Что, Ермолину не известны фамилии А. Сегеня, С. Алексеева, М. Попова? Да хоть того же А. Проханова? Или недостойны они внимания просвещённого критика как "суконные-посконные" и отставшие в развитии? Неужели трезвомыслящий Ермолин солидарен с фрейдистом от критики Б. Парамоновым, который считает постмодернизм синонимом демократии? А если писатель идеологически не приемлет демократическое общественное устройство как не имеющее этического и стилевого стержня, то он и упоминания недостоин?
Но ведь наиболее плодотворно в рамках дискуссии было бы не выгораживать новое литературное гетто, а посмотреть, с какой стороны подошли к этому "жупелу" (постмодернизму) традиционные писатели, как они распорядились этим "сокровищем". Отрицать, что А. Проханов в "Господине Гексогене", или Ю. Поляков в "Козлёнке", или А. Сегень в "Гибели маркёра Кутузова" не используют элементы постмодернистской эстетики, просто смешно. И если они воспользовались направлением ради поисков новых смыслов, а не глумления над традицией, так тем интереснее их опыт!
Но для того чтобы даже и отрицать, придётся встать над собой и тусовкой за своей спиной. А это, видно, далеко не всем критикам по силам. В общем, как пелось в старой песне на стихи М. Исаковского:
Где ж вы, где ж вы, очи карие?
Где ж ты, мой родимый край?
Геннадий РУКОЛАДОВ
Взять Бастилию для бедных
Взять Бастилию для бедных
ЧАРЛЗ ДИККЕНС - 200
Диккенс относился к числу людей, над которыми воспоминания детства сохраняют особую власть. Мы берём в руки один его роман за другим, и в них снова и снова оживает трагическое для него время. Став писателем, он сосредоточил всю силу сострадания на образе гонимого судьбой ребёнка, а всю ненависть и отвращение, на которые был способен, обрушил на головы мучителей детей. Иные критики даже упрекали его в некой социальной "инфантильности", утверждая, что сам он "так по-настоящему и не повзрослел". Они, пожалуй, правы, но только в том смысле, что Чарлз Диккенс никогда не относился к миру детства с высокомерием взрослого. Более того: он вёл отсчёт людских страданий с позиции детей и бедняков. Их положение было той меркой, с которой он судил об окружающем мире, и никто и никогда не смог бы его убедить, что общество благополучно и здраво, если есть в нём дети, страдающие от голода, холода и непосильной работы.
Когда был опубликован его роман "Посмертные записки Пиквикского клуба", старый учитель мистер Джайлс прислал Диккенсу табакерку с надписью "Неподражаемому Бозу" ("Очерки Боза" - так называлась первая книга писателя). Чарлз Диккенс был действительно неподражаем. Богатейшее воображение и мощный реализм органично сочетались у него с удивительным даром сочувствия. Он страдает вместе с Оливером Твистом, родившимся в "Бастилии для бедных" - работном доме; с Дэвидом Копперфилдом, которого тиранит садист-отчим; с маленькой служанкой по прозвищу Маркиза, которую хозяйка морит голодом. Он знает, как несчастны дети, лишённые родительской любви, например, Флоренс Домби, не угодившая отцу тем, что она девочка, а значит, её жизнь не имеет никакой коммерческой ценности. Когда умирает маленький Поль, его "Сын и Наследник", мистер Домби в ненависти поднимает руку на дочь - лучше бы умерла она! И Диккенс гневно предупреждает: он горько раскается "в грядущие годы". Грозное это предупреждение когда-то глубоко взволновало мальчика Володю Короленко, ставшего потом одним из самых добрых русских писателей: "Я стоял с книгой в руках, ошеломлённый и потрясённый и[?] криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора[?] И я повторял за ним с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он припомнит, непременно припомнит это в грядущие годы[?]" Мы знаем, что мистер Домби горько пожалел о своей былой жестокости, но тогда уже невозможно было "переделать судьбу".