В-третьих, режиссёр осмелился почти на преступление в глазах "рукопожатных": Титель создал сценическое произведение патриотическое и, не побоимся этого слова, националистическое.
По каждому пункту мы готовы держать ответ, по каждому что-то произнесём, а если добавим нечто мимоходом, то ведь и "Война и мир" не одномерное чтиво с единственной мыслью. Трюизм: Толстому присущ полифонизм в изображении характеров при всей его "упёртости" в ряде маниакальных идей. Писателем-романистом он был гениальным, мыслителем - так себе, офицером - хорошим. Думается, это и спасло творчество Льва Николаевича. Там, где он касался войны, всюду получались полотна шедевральные. Разные по размеру, но всегда яркие и завораживающие, с героями, которых нельзя не любить, которыми нельзя не восхищаться.
Его дворяне, довольно пошлые в мирной жизни, преображены в минуты брани. Кажется, граф Толстой инстинктом чувствовал, что ратный труд - единственное дело, достойное господ, хотя его прихотливый ум старался это опровергнуть в пользу опрощенческой любви к "народу".
Сергею Прокофьеву полифонизм толстовской прозы оказался близок. Здесь не музыковедческое исследование, но два слова позволить можно: гармоничному миру романа соответствует гармоничная музыка. Композитор задаёт настроение и в его ключе каждую ноту ставит, где ей необходимо. В мире Толстого-Прокофьева нет неожиданностей - он крепок вечными нравственными константами, он предсказуем той провидческой способностью, которая даётся откровением. И в этом смысле музыка Прокофьева не менее религиозна, чем проза Толстого, а вера Льва Николаевича оказывается ортодоксальнее и глубже его антицерковной прелести: мир мудрее нашего мнения о нём. Уж как ругал "свет" граф Толстой! А вышло? Одна красота - и только.
Девочкам в школе всегда казалось, что "мiръ" в романе интереснее "войны". Сейчас очевидно, что это не так. Не потому ли, что учителями были дамы, тогда как Титель и Прокофьев прочли роман по-мужски?
Режиссёр рисковал, решив густонаселённую оперу аскетически. Первый акт - картины из светской жизни - вообще пуст. Хаотично расставленные стулья, на которых никто не сидит, лежащие на полу огромные светильники-люстры, ничего не освещающие. Пустое пространство случайных разговоров, бессмысленность человека в "свете". Никчёмность его существования до подчёркивания этого сценическими штампами: вот бал - танцуют полотёры. Сколько раз мы видели это в разных фильмах и спектаклях? Не только не счесть, но даже не вспомнить! Зачем это Тителю? А как ещё подчеркнуть, что обыденность балов - вторичная реальность дворянина? Вряд ли это имел в виду Лев Толстой, но его сословная природа не смогла обмануть себя. Да, он старался всюду вывести на авансцену истории народ - даже "бал полотёров" выглядит прологом ко второму, военному, акту, - но даже сугубо штатский аристократ Пьер Безухов (Николай Ерохин) кажется живее и привлекательнее искусственного Платона Каратаева. И в романе, и в спектакле Тителя. Хотя "блаженного солдатика" исполнил один из самых артистически одарённых теноров театра - Сергей Балашов, и исполнил без иронии, всё же живость Петра Безухова превзошла схематичность Платона. Здесь вновь - и правда музыки Прокофьева, и правда прямого взгляда на русскую жизнь Тителя, и просто правда природы, от которой Толстому уйти никуда не удалось: мы-то знаем, что народный характер войны 1812 года был разработан нашим высшим классом, что уже в то время свои "кукрыниксы" прилагали немалые силы к агитации и пропаганде, что господствующим сословием была поставлена задача рождения нации - и она была решена: после Отечественной войны Россия превратилась в государство русских.
Тителю удалось сказать об этом твёрдо и с тем пафосом, который ничуть не постыден. Как? Персонажи оперы в его постановке красивы. Даже самые микроскопические роли исполняют первые солисты театра - и это оказывается важным! Что же сказать о главных героях? Безумно красив и благороден князь Андрей - Дмитрий Зуев, который от оперы к опере всё увереннее занимает центральное место среди солистов со своими неизменно благородными персонажами. Не только в "Лючии ди Ламмермур", что оправданно, но даже в "Дуэнье", что не так очевидно. Зуев возвращает опере как жанру её аристократическое измерение, а в "Войне и мире" это оказывается решающим - там речь о подвиге и чести.