Неимоверный кульбит судьбы!
Я давно пытаюсь понять, отчего его жизнь сложилась именно так. И порой кажется, он воплощал чей-то пристрастный художественный замысел.
Родился Куницын в сибирской деревне Куницыно в 1922 году. В "родовом поместье", как частенько шутил. Говорил, что блатной романтики вокруг было столько - запросто мог съехать на кривую дорожку, а тюрьмой в Сибири мало кого напугаешь. Если бы не один случай.
Вот этот самый случай меня больше всего и поражает в судьбе Георгия Ивановича Куницына, Гоши, как звали его близкие. Однажды на уроке математики в шестом классе учитель, не выдержав, спросил: "Гоша, ты "Недоросль" Фонвизина читал?" К этому времени Гоше пятнадцать, он верзила, второгодник, матёрый двоечник, шпана, у него на руке красуется татуировка якоря - в память о матросских походах с отцом на барже по Лене, и он вот-вот пересечётся с законом. Но[?] он сразу и единственный в классе понимает смысл вопроса, потому что давно перечитал всю школьную библиотеку от "А" до "Я". Гоша не отвечает, но с этого дня становится первым учеником Киренской средней школы № 1. И 19 июня 1941 года ему вручают золотую медаль.
Этот факт в жизни отца для меня самый потрясающий. Не только потому, что с него начинается его настоящая судьба, а потому, что всего лишь одна фраза смогла так перевернуть человека!
Другим событием, перепахавшим отца изнутри, был, конечно, XX съезд партии и знаменитый доклад Хрущёва, развенчивающий культ личности Сталина. Не война, на которую он попал сразу под Сталинград и был там первый раз ранен, получил первый свой орден Красной Звезды. Не Курская дуга и второе ранение, а затем ранение в Польше и тяжелейшее в Чехословакии. А та правда, которая оглушила отца в 1956 году.
Я пишу о том, что знаю лично от него и видел сам. В 56-м году мне восемь лет, но я помню, как болезненно и страстно переживал отец крушение своих иллюзий. Я помню и более ранние, "досъездовские" споры в нашей семье. Мой дедушка, мамин папа, был раскулачен и расстрелян. Мама это помнила и прощать Сталину не собиралась. Отец оказывался в тисках: между господствующей идеологией и личной правдой близкого человека. Он бушевал, страдая от неразрешимости вопроса.
XX съезд ударил по партии коммунистов, как гроза. Отец вышел из этой грозы шестидесятником. Он пережил настоящую личную духовную драму, потому что осознал сталинизм ещё и как предательство "вождями" его "святого поколения" ровесников. Поколения, воспитанного в беззаветной верности советскому Отечеству и почти целиком погибшего на фронтах Второй мировой.
Я думаю, фронт и XX съезд как бы довернули резьбу в его личностном развитии до важнейшего ощущения. Кровная причастность к Великой Победе, долг перед погибшими друзьями, который он ощущал до последних дней жизни, сделали его человеческое достоинство несокрушимым. А XX съезд погасил свет в кремлёвском окне, который якобы горел по-отечески, пока вся страна отдыхала от праведных трудов. Сакральный смысл этого "окна" исчез навсегда. И пришло совершенно зрелое, выстраданное чувство внутренней свободы. "Я должен только своей совести и больше никому и ничему!" - вот девиз этой свободы.
Совместить такой девиз с партийной работой? Непростая задачка. Тянет к знаниям, в науку. В Тамбове заканчивает сразу два факультета - филологии и истории - в пединституте. Мало. Хочет учиться в Москве, в Академии общественных наук. Уже 35 лет, старше не принимают. Пишет заявление первому секретарю обкома Г. Золотухину - отпустите. А тот предлагает должность секретаря по идеологии. Мол, не валяй дурака, со временем вместо меня сядешь. Соблазн был? Ведь семья, уже четыре сына, младшему год.
И вот он, первый звоночек, - Куницын отказывается от предложения и просит отпустить учиться. Золотухин, разумеется, в бешенстве! Дальше всё как в каком-нибудь фильме 60-х. Грозит сослать сначала в захудалый горком, потом в ещё более захудалый райком, куда и на тракторе не дотянешь. Отец едет в Москву в ЦК, и там его, в духе оттепели, понимают. Как раз идёт "хрущёвский" набор и в академию, и в аппарат молодой поросли партийцев, не замешанных ни в репрессиях, ни в иных старых грехах, в основном тех, кто уцелел в войну. Финальная сцена "фильма", почти как в "Чистом небе" Г. Чухрая. Урбанский разжимает ладонь, а там звезда героя.
Куницын разжимает ладонь, и Золотухин видит на ней вызов в академию, в Москву. Оттепель.