В системе Кальвина-Штольца Обломов - лежебока и бездельник. В системе Екклесиаста-Обломова Илья Ильич - самый что ни на есть деятель. Н.А. Добролюбов истолковал "обломовщину" как проявление разлада между словом и делом. Но в отличие от древнего мудреца, вздыхавшего: "Всё суета!" и вместе с тем то испытывавшего себя весельем, то пытавшегося насладиться добром, а в общем, ведшего себя крайне непоследовательно, Илья Ильич, оглянувшись как-то, сказал о жизни: "Какая скука!" После чего облачился в шлафрок и лёг на диван, проявив себя человеком в высшей степени последовательным и деятельным. Если понимать, что деятельный человек следует принципу: "сказано - сделано".
Лишь однажды, подобно Екклесиасту, позволил себе Илья Ильич испытать своё сердце. Гонимый чувством к Ольге Ильинской, Обломов покинул свой диван. Покинул, чтобы в ближайшее затем время понять: "Лучше горсть с покоем, чем пригоршни с трудом и томлением духа" (Еккл., 4:6).
Обломовский диван занимает в романе одно из центральных мест. Значительную часть времени Илья Ильич проводит именно на нём. Здесь то в форме монолога, то диалога размышляет он о скуке и суетности жизни. Это особая территория, недоступная для других, для внешних, подающая Илье Ильичу единственное потребное для него и ценимое им благо - покой и беззаботность. Сделав попытку покинуть эту территорию, разочарованный Обломов довольно скоро вернулся, чтобы никогда уже не выходить за её пределы. Можно даже сказать, что на Агафье Матвеевне Пшеницыной Обломов женился, не сходя с дивана. Диван - это своего рода Эдем, хоть и сжавшийся до смехотворных размеров. Именно на диване видит Обломов свой знаменитый сон, содержащий апофеоз "обломовщины", или философии, Ильи Ильича.
Характерно, что IX глава была написана прежде самого романа. Гончаров называл "Сон Обломова" увертюрой, подчёркивая, что роман не просто начался с этой главы, но и вышел из неё. И хотя Илья Ильич действительно спит, "сон" в данном случае используется не только и не столько в значении "не явь". "Сон" выступает синонимом "мечты". Обломов грезит блаженством, навсегда и безвозвратно утраченным. Блаженством, сводимым к созерцательному покою, чуждому заботам и попечениям. Обломовка, которую он видит во сне, более всего напоминает утерянный рай, память и мечту о котором хранит Илья Ильич.
До своего грехопадения первые люди жили в саду Едемском, вкушая от всякого древа и обладая землёй, владычествуя над тварями и не стесняясь наготы своей. То же и обломовцы, без труда вкушающие плоды. Всё, что есть на подвластной им земле, подчиняется им беспрекословно. Кругом царят нерушимые тишина и покой. Сон перемежается вкусными кушаньями, и никто не стесняется наготы своей сиречь непосредственности, искренности и даже невежества. "Скука!" - восклицает Штольц, глядя на обломовскую идиллию. "Скука! - отвечает ему Обломов, указуя на петербургскую жизнь. - Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? <[?]> Разве это живые, неспящие люди? <[?]> Собираются, кормят друг друга, ни радушия, ни доброты, ни взаимного влечения!.."
Обитателей Обломовки Гончаров рисует богатырями, обладателями отменного здоровья. Даже внешностью напоминают они первых людей: "В то время были на земле исполины <[?]> Это сильные, издревле славные люди" (Быт., 6:4). Но Илья Ильич, хоть и хранит память об Обломовке, будучи всё же сыном века сего, время от времени принимается рефлексировать, то жалея нерастраченных сил, то стыдясь собственной неразвитости и остановки в росте. Правда, Екклесиаст и тут берёт верх над Кальвином. "Всё суета сует и томление духа. Одна участь постигает всех", - нашёптывают волны сна, несущие забвение и стирающие следы рефлексии. И верный себе, Илья Ильич засыпает[?]
Перу И.А. Гончарова принадлежат три романа - "Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв". Сам писатель говорил, что "это не три романа, а один", поскольку трудился над разработкой одной и той же идеи, развивая и обогащая её последовательно. Но всё же центральной фигурой этого триптиха остаётся Илья Ильич Обломов, которому предшествовал Александр Адуев и из которого затем вышел Борис Райский. Но ни Адуев, ни Райский не смогли стать фигурами, равновеликими Обломову. Адуев - это словно бы намеченный абрис Ильи Ильича, в то время как Райский - его тень.