зад ничего, но бюст какой[?]
я сексуальной жаждал бури,
как будто в буре есть покой.
хотя вид принял молодецкий
но всё ж остался не у дел.
и хор архангелов "Турецкий"
"бесаме мучо" тихо пел[?]
ПЯТИКНИЖИЕ
ПЯТИКНИЖИЕ
Дмитрий Данилов.
Описание города . - М.: Астрель, 2012. - 253 с. - 2000 экз.
Какой-то город. Такой-то микро[?]район. Гостиница имени другого города. Станция имени видного деятеля большевизма и стадион имени другого видного деятеля большевизма. Довольно красивый храм. Довольно безобразный памятник. Аллее не хватает аллейности. Железнодорожность спадает и нарастает. Смысл существования неясен. Сперва кажется, что Данилов издевается. Вскоре приходит чувство: пусть себе издевается, у него хорошо получается. Затем наступает осмысление. Обычно так пишут или снимают триллеры, старательно перелицовывают Кафку. Показывают забубённую и невнятную серую глушь, в которой вызревает нечто макабрическое, паучье, ужасное. Данилов огорошивает. Он рисует идеальную заурядность, в которой ничего не происходит. Почти ничего. Происходит жизнь. Вообще-то она иногда страшна. Как везде. А иногда пронзительно хороша. Тоже как везде. Описанный им город - как приблудный дворовый пёс. Ничего в нём такого особенного нет. Но ведь полюбил же. Теперь он твой.
Виталий Шенталинский.
Наедине с людьми. - М.: Кругъ, 2012. - 264 с. - Тираж не указан.
Шенталинский обладает способностью сохранять в душе добро. Остров Врангеля и Магадан, маленький Чистополь и большая Москва - все места, где он жил, окутаны теплом его памяти. Все они конкретны, узнаваемы, индивидуальны. Шенталинский - романтик, мощный, тот, что с осенними штормами, снежными бурями, уходящим за горизонт лесом, - но притом такой, что в буране и снежинку непременно заметит, рассмотрит. Смысл для него важнее, чем звук, потому рифма иногда грубовата, приблизительна: поэт искал нужное, веское слово и нашёл его. С течением времени его поэзия становится всё немногословнее, концентрированнее. Стихи. Четверостишия. Хокку. Вот уже просто афористичные возгласы. Но по-прежнему - поэзия. Сжатая пружина мысли, которая может и оцарапать, - или почка, что распускается на ладони. Шенталинский любит людей и любит жизнь. Это банально. Это оригинально. Это очень достойно уважения, когда поэт, как солнышко, согревает лучами души.
Невыдуманная история похождений Йозефа Швейка в России. Кн. первая : 1926-1940 . - М.: Центр книги Рудомино, 2012. - 368 с. - 1000 экз.
В этой необычной книге "в хронологическом порядке представлена история вхождения Швейка в культурную жизнь России". Мытарства Швейка Гашек во многом почерпнул из собственной биографии, и, может быть, самую интересную часть сборника составляют воспоминания тех, кто находился рядом с писателем во время работы над "Бравым солдатом", и кто, попав под мобилизацию, оказался в тех самых будейовицких казармах, где Гашек был притчей во языцех. Кроме того, это сборник рецензий и более развёрнутых отзывов: истории театральных постановок, рассказы о вариациях на сходную тему и анекдоты. Немало критиков как в Чехословакии, так и за её пределами называли эту книгу либо проявлением чешского шовинизма, либо "искажением портрета чешского героя мировой войны". Такие разные люди, как Илья Эренбург и Марина Цветаева, заворожённо читали о похождениях пройдохи Швейка. Что он за фрукт? В России есть свои ответы на этот вопрос.
Елена и Михаил Холмогоровы.
Рама для молчания. - М.: Астрель, 2012. - 350 с. - 2000 экз.
Писатели Елена и Михаил Холмогоровы - коренные москвичи и рады этому. Они признаются в любви к Москве, которой не поколебало даже превращение города в каменные джунгли. Часть их книги, представляющей собой сборник эссе, посвящена московским писательским местам: домам, где жили Лермонтов, Тургенев, Чехов, Горький, Цветаева. Интересны биографические зарисовки Михаила Холмогорова о двух Юриях - Олеше и Казакове. Жанр "похвал", который супруги позаимствовали у Эразма Роттердамского, позволяет по-новому написать о привычных и даже привычно-неприятных вещах. Едва ли не самая притягательная часть книги - мемуары. Холмогоровым есть что вспомнить, и они умеют об этом рассказать. Почему же тогда "рама для молчания", по формуле Максимилиана Волошина? Потому что многое остаётся за кадром. Но в книге, как и в путешествии, главное увидеть не "всё", а "своё".