- Ну что стоите, товарищ Горбачёв, присаживайтесь, в ногах, как говорится, правды нет.
Сел я за стол, чай принесли. А Иосиф Виссарионович ходит у меня за спиной туда-сюда, трубкой, как кадилом, чадит. Осторожные, крадущиеся такие шажки в мягких, почти без каблуков, сапогах за собой отчётливо слышу, а повернуться к нему не могу, страх всё тело сковал.
- Так вот каким будет последний генеральный секретарь большевистской партии? - не то спросил, не то констатировал он и положил мне на плечо свою левую руку. Тяжёлая такая рука. Вздрогнул я от неожиданности, сжался весь, скосил глаза: вижу действительно рука, рябая такая, веснушчатая, рыжие волосинки топорщатся. - Да ты не бойся, Михаил, тебе не меня опасаться надо. Ты за собой присматривай, за подчинёнными своими, ну и моих остерегайся[?]
Где-то ухнула дверь. Я вздрогнул, очнулся вроде в том же холле, тру кулаками глаза, а по коридору мимо меня какие-то люди из генсековского кабинета выходят. Страшные такие, бледные, измождённые, и каждый со мной здоровается. Лица вроде знакомые, где-то видел я их, а вспомнить не могу. Я киваю в ответ, а они всё идут и идут, наконец, дверь приёмной широко распахивается, на пороге стоит сам Сталин и дымящейся трубкой, как стволом пистолета, тычет в мою сторону.
- Лаврентий, ты только этого не забудь? Этот пострашнее Гитлера будет, а то не ровён час уйдёт ещё[?]
Я весь похолодел. Пытаюсь встать, не могу! Кричать - голоса нет! Успокаиваю себя: Миша, это всего лишь сон, гони его прочь, гони! Просыпайся быстрее, и всё разом пройдёт.
Пока я себя пытался разбудить, из-за поворота, куда ушли бедолаги, вышел Берия в маршальском мундире, поверх которого повязан перепачканный кровью прорезиненный фартук морковного цвета. Знаете, такой, как у мясников в магазинах. Подошёл ко мне, наклонился, стекляшки пенсне блестят, как два фонарика, глаз не видно, да что глаз, вообще ничего не видать, только не совсем свежее дыхание из его рта ощущаю.
- Не могу я его взять, Иосиф Виссарионович, судя по отметине на лбу, он за самим Хозяином числится, - пролаял почти над самым ухом голос с лёгким грузинским акцентом.
- Сам не можешь, позови Феликса! Железный Дровосек возьмёт, правда Миша? - Обращается как-то вкрадчиво ко мне Усатый. Мягкий такой, почти отеческий голос. И я с ним, кажется, соглашаюсь. А Сталин, выпустив сизое облако дыма, аккуратно притворил дверь. Пусто в коридоре.
Не помню, сколько всё это продолжалось, только снова распахнулась дверь, я уже весь сжался, а из приёмной вышел помощник Брежнева и идёт ко мне. С трудом поднялся ему навстречу и всё силюсь разобрать, что он мне такое говорит. Напрягаю слух, а ничего не слышно, шум какой-то в ушах. Я ближе пытаюсь подойти, а между нами Берия встал и не пускает меня. Я головой кручу то на помощника, то на Берию и ничего понять не могу. Наконец, слух у меня включился, Лаврентий пропал, и до меня дошёл смысл слов Агентова, кажется, он тогда дежурил в приёмной. Оказывается, встречу мою перенесли в Кремль и машина меня уже давно ждёт. Не помню, как я туда доехал, поднялся в первый корпус, захожу к Ильичу, он здоровается, и как-то загадочно хлопая по плечу, усаживает за стол чай пить.
- Што, Миша, ты какой-то сегодня грустный? Может, в крае или дома што случилось? Ты давай, это там, без стеснений выкладывай усё.
- Да так, - говорю, - Леонид Ильич, всё нормально, спасибо, - а сам ещё весь дрожу от страха. Не знаю, может, лицо у меня испуганное было, может, сам генсек как-то догадался, только отодвинул он мой стакан с чаем, достал фужер и налил почти полный коньяку.
- Пей, Миша, и прости меня, старого мудака, што я тебя на эту чёртову площадь в пятницу загнал, да ещё вечером. Я и сам туда после пяти часов ездить не особенно люблю. Чертовщина всякая в голову там лезет, Усатый мерещится.