под стадом туч, налившихся свинцом,
смотреть, как грустно гадит на газон
осенний пёс с заплаканным лицом.
* * *
"Жигулёвское" в кружке, "Памир" да солёные сушки[?]
Скромный опыт житейский задёшево я обретал.
Что ж, изящным манерам мы все обучались в пивнушках -
и с тех пор, господа, я изящней в манерах не стал.
Облетели любови, увяли, как сад, приключенья,
в небесах Нострадамуса месяц свинцовый плывёт,
но зато стали правом и правилом все исключенья,
и с тех пор эта песенка рядом со мною живёт.
Я спускался на дно общежитий и книжных хранилищ,
зрел из этих глубин, как вонзаются в небо мольбы[?]
Гильденстерн с Розенкранцем тусуются в барах чистилищ.
Я там тоже напьюсь после этой нелёгкой судьбы.
Мне швыряли объедки, мне плакали дамы в жилетку,
и не счесть мне каменьев, что брошены в мой огород.
То, чего мне хотелось, случалось случайно и редко,
но зато эта песенка рядом со мною живёт.
Сентябрём захлебнётся навзрыд анонимная скрипка.
Пусть, дрожа на краю, никогда не попасть мне в струю,
пусть похожа на выкидыш эта больная улыбка -
равновесие сумерек душу излечит мою.
Посижу не спеша, покурю над рекою туманной,
долюблю, что положено - пусть это будешь не ты[?]
Воссияет священный закат над водою безымянной,
и печальному лету в лицо рассмеются цветы.
* * *
Истлела за окном январская заря.
Откупорен коньяк, а люди января
не любят зла, но и добра не помнят.
И, вспомнив про года, растраченные зря,
как древний таракан в кусочке янтаря,
я замер в тверди освещённых комнат.
Мой взгляд остановил вращенье потолка.
Вот лёгкие шелка, вот гибкая рука
хозяйки милой, что в углу зевает.
Покуда гости их валяли дурака,
хозяин этот дом построил на века.
Здесь сквознячков случайных не бывает.
За шторою Луна - как юбилейный рубль.
Средь взглядов, промеж слов, меж бёдрами подруг -
холодные, бездомные потёмки.
Приходят времена прощаний и разлук,
но тесная зима стаканы сдвинет в круг
и зазвенит гитарою негромкой.
Январская зима - как грудка снегиря.
Откупорен коньяк, и люди января
смеются, их закручивает в омут.
И свечечки коптят, и ёлочки горят[?]
Как древний таракан в кусочке янтаря,
я замер в тверди освещённых комнат.
ПСИХЕЯ
Колесо повернётся. Всему свой черёд.
Май, конечно, придёт. Боль, возможно, пройдёт.
Серебрятся дерев опушённые ветки,
и Психея дрожит, обнажённая, в клетке.
Ох, душа моя, в свете ущербной Луны
сновиденья уснувшей природы темны,
и немного тепла на заблудшей планете,
где Психея бессонная слушает ветер.
Переулками бродит, смеясь, сатана.
Пожелтев, как медяк, убывает Луна,
и вверху, над промёрзшей искрящейся твердью,
тает тихая музыка роста и смерти[?]
ПЯТИКНИЖИЕ
ПЯТИКНИЖИЕ
Александр Трапезников.
Новые истории московских улиц . - М.: ИПО "У Никитских ворот", 2012. - 368 с. - 2000 экз.
"Человек вышел за хлебом и пропал". Так начинается один из рассказов Александра Трапезникова - и подобным образом могли бы начаться многие из них. Основной приём, которым пользуется писатель, - резкий слом привычного порядка вещей. Топография Москвы в его прозе - это полуправда-полувымысел, с исчезающей, тающей гранью между ними. Именно в таких декорациях могут разворачиваться иррациональные события, которые до поры до времени кажутся даже вполне вероятными. Это фантастика, но так прочно сплетённая корнями с реальностью, что героям сочувствуешь, представляя себя на их месте. К тому же Трапезников не стремится создавать фантастические ситуации, он просто живёт в мире, основы которого поколеблены. С грустью мы узнаём в этом мире нашу страну - Россию, в которой теперь всё возможно. Некоторые сюжеты Трапезникова заканчиваются счастливо, однако даже и тогда оставляют ощущение случайности, лотерейности такого конца.