Вслед за Тыняновым, разбиравшим раскидистую корневую систему эренбурговских романов, спрошу: "Какие же предки у Кантора?" Меня как профессионала интересует область изобразительного искусства, в отношении литературы пусть высказываются сведущие люди, Кантор-литератор вниманием не обделён, да и сам автор неплохо справляется, чего стоит только его список главных книг и авторов, взрослых и детских: "Гамлет", "Война и мир", "Божественная комедия", "Пиквикские записки", "Винни-Пух", "Похождения Швейка", "Малыш и Карлсон", сказки Пушкина. Неуязвимый комплект доспехов интеллектуала!
Синхронно с тем временем, когда, по тыняновскому определению, в русскую литературу "романы пришли со всех сторон", в живопись стремились войти новые жанровые картины на современные темы. Большинство из них, сделанные по образцам передвижников, выглядели макетами, изображённый быт воспринимался как грубая провинциальная декорация. Облюбованный русскими реалистами психологический рассказ (в сегодняшних терминах - нарратив) не приживался в живописных полотнах советской эпохи, но и бездомным рассказ-картина не остался, его с энтузиазмом прописал к себе сатирический рисунок. Эта сильнейшая, рассказчицкая, нарративная составляющая русского искусства проходит как через перовских "Охотников на привале" (где байка затмевает, обессмысливает и в результате отменяет реальность), так и через советскую художническую мифологию. Сергей Меркуров говорил Эрнсту Неизвестному про свой очередной заказ прижизненной монументальной скульптуры, изображающей Вождя: "Не важно, как я его вылепил, а вот посмотришь, как я его ему буду сдавать!" - т.е. как обскажу, подам на словесном блюде этот визуальный продукт, как материализую миф, или - в случае Кантора - даже анекдот. К примеру, подпись на листе из серии "Вулкан", где на фоне вагонов беседуют Кайзер и Ленин: "- Ты не обманешь меня, лысый калмык? - Как можно, Ваше Величество!"
Лучшие образцы этого камерного жанра появились в конце 1920-х - начале 1930-х годов, обжившись на страницах многочисленных журналов, в том числе знаменитых детских ЧИЖа и ЕЖа. Ленинградская школа карикатуры сумела далеко уйти от дореволюционного "Сатирикона", но уже к середине 1930-х была погублена, а некоторые, как Бронислав Малаховский, были физически уничтожены. Тогда же были закрыты практически все сатирические журналы, власть знала - опасен не только сумбур вместо музыки, ещё опаснее - каламбур. Однако сатирический рисунок успел выполнить сверхзадачу и частично вместить в себя бытописательные и критические категории жанровой картины передвижников, с учётом особенностей своей пародийной формы, заострённой кардиограммными скачками эпохи. Наполняя сатирические журналы, критическая повествовательность расслоилась на собственно литературу в виде фельетонов и рассказов (лучшие из них были написаны Зощенко, Булгаковым, Ильфом и Петровым) и изобразительный ряд, оперативно отразивший приметы и сцены тогдашнего "обновлённого" быта.
В тех последних отечественных сатириках 1930-х вижу я родственные приметы литератора и художника Кантора, последующая советская подцензурная сатира и вялый бытовой юмор к нему отношения не имеют. Да и тематически он живёт новостями вековой давности, отслеживает рождение века в одноимённом листе - в 1881 году дети (Сталин, Троцкий, Ленин, Черчилль) учат урок, и затем прицельно разбирает ситуации, выстраивает мизансцены, не забывая никого из творцов истории как персонально, так и компаниями. Объединяет западных интеллектуалов вокруг персонажа с дюшамповским писсуаром вместо головы, а русскую интеллигенцию выставляет как нянек единственного дитяти без глаза и с "Чёрным квадратом" лица. Герой романа Эренбурга, увидев картину, изображавшую "изумрудную бабу с ногами, растущими из грудей, и с четырьмя задами в различных положениях, освещении и трактовке", принялся рыдать: "Искусство! О, мой милый охотник, который давал мне порыв! О, красота! Женщина! Любовь! Все поругано!" Коллекционер из пьесы Кантора "Случай из практики" эволюционировал за прошедший век, полюбил дерзкое антибуржуазное творчество, купил его и восторгается современным концептуальным искусством (сказать конкретнее - экскрементами автора-художника в банке), но, когда обнаруживает там пластилин, вопль буржуа об искусстве звучит всё так же вульгарно и пафосно: "Как же ты мог, шельмец! Я верил в тебя! Я верил! Как же такое возможно, господа!".