- Известно ваше суждение о Москве как творении Божьем, а о Петербурге - как о человеческом. Что имеется в виду?
- Ну это начало книги "Две Москвы[?]", поэтому оно бросается в глаза. Речь шла о том, что Замысел о Москве может иметь некую предзаданную форму, а Замысел о Петербурге - нет. Это не означает богооставленности Петербурга. Можно привести простое сравнение с постройкой дачи. Вы можете дать архитектору готовую картинку из журнала, а можете предоставить ему свободу. В обоих случаях это будет ваш дом, вы в него въедете, не оставите его. Так вот, в Петербурге царю попущено быть богом, и Медный всадник - гений всего города. Об этом писал Николай Анциферов. В Москве же нет гения всего города. Никому не попущено быть демиургом Москвы, даже Ивану III, никакой царь Москве не Бог. Это означает, что Петербург строился без оглядки на небесный чертёж, а строить Москву без такой оглядки нельзя. Москву невозможно просто выдумывать, её нужно прозревать и воплощать. И поэтому, когда мы судим о Москве как о городе не вполне удавшемся, мы сравниваем его не с Петербургом или Прагой, а с другой Москвой. В нас живёт интуиция о другой Москве. В Петербурге человек поначалу свободен в творчестве города. Но изнанка этой свободы - наступающая однажды неподвижность, исчерпанность проекта.
- В связи с грядущей застройкой расширяющейся столицы какой, на ваш взгляд, главный принцип, которым необходимо руководствоваться, чтобы сохранить некую гармонию между старой и новой Москвой?
- Главное - не впасть в опричнину. Проблема не в расширении, а в раздвоении Москвы. Раздвоение - это и есть опричнина. Можно ввести термин "опричность", чтобы не сводить дело к одной грозненской опричнине. В чём тут дело? Если речь идёт просто о периферийном выбросе, протуберанце города, то это некое искривление, которое лечится. Но если вы проектируете на новой территории новый кремль, если выносите туда функции власти, - вы делите город в ядре. То есть следуете грозненской и петровской стратегии, создаёте нечто подобное Опричному двору или петровской Яузе, этому прото-Петербургу. В подтексте опричного бегства всегда москвофобия. Парадокс состоит в том, что на этот раз официальные мотивы раздвоения - москвофильские. Нам говорят, что старый город надо спасти от перегруженности, от пробок, от скопления административных учреждений, от уплотнения застройки, от вандализма и так далее. Но альтернативный кремль однажды может стать цитаделью фронды против Москвы. Во всякую опричнину Кремль оказывается фигурой страдающей. Вопреки известным строкам Ахматовой, в царском Кремле была невозможна тирания. Неспроста оба царя-тирана - Грозный и Пётр - бежали из него, чтобы свободно отправлять свою тиранию. Опричный двор помещался за Неглинной, в квартале нынешнего журфака МГУ, а Преображенский сыскной и пыточный двор - за Яузой. Двоение Москвы - трагическая константа её истории.
Простое расширение Москвы - другая история. Оно должно быть органическим, должно поглощать то, что стало Москвой по факту. Это уже застроенные территории, тяготеющие к ним земельные резервы и коммуникации. Согласно московской традиции расширение должно быть равносторонним. Увы, предложено векторное расширение, и это снова напоминает петровскую Яузу. Искривлённую фигуру города со временем снова придётся округлять, включая в состав Москвы всё новые площади. Но главное - не следует выносить из столицы столичные функции, это абсурдно по определению.
- За книгу "Две Москвы, или Метафизика столицы" вы получили премию "Большая книга". Что означает для вас метафизическое краеведение?
- Метафизическое краеведение отличается по методу от позитивистского краеведения. Но и в строго академическом краеведении есть школа, изучающая метафизику города, а именно сакральные намерения царей, князей, Церкви, иных создателей города. Когда через Красную площадь в Вербное воскресенье двигалось Шествие на осляти, оно определяло Кремль и Китай-город как стороны Иерусалима, и это было осознанно. Такую метафизику, метафизику намерений, может изучать академическая наука, и у нас существует школа сакральной топографии. Если же мы верим, что кроме человека в городе действует Промысел, то полнота городской метафизики не откроется академическому взгляду. Необходимо дополнить его художественным, интуитивистским. Метафизическое краеведение изучает метафизику намеренного и ненамеренного, по возможности ясно их различая. То есть метафизическое краеведение возникает на стыке науки и художества, его литературный инструмент - эссе.