Когда идёт война и ад достиг успехов, искусство романа теряет смысл. Роман - образ победившей человечности, способной к познанию себя в диалогических формах сложного повествования. Проханов сообщает, что мы двадцать лет живём в бездне. В аду роман невозможен. Там, где реальны чудовища, роман - диалог сложных сознаний - ирреален и неуместен.
Автор "Человека Звезды" представляется мне мастером эпической словесности, который пытается вытащить русского человека из вялого романа как формы ложного смирения. Проханов хочет дать русским Новое Средневековье как мир воли, а не сомнений. Свобода в этом случае закономерно приносится в жертву. Ни один герой не живёт самостоятельной жизнью, не имеет персональной судьбы. Все - в авторской руке: и тёмный Маерс, и спасающий Россию Садовников.
В "Человеке Звезды" негодяи живут настоящим: они хотят удовольствия здесь и сейчас, потому что других временных измерений для них не существует. Светлые герои Проханова, как и положено эпическим борцам, находятся во власти двух времён - прошлого и будущего: они синтезируют в себе историческую память, превращают её в действенный миф и помнят о грядущем, ради которого готовы умереть. Для Проханова настоящее отвратительно, но он готов принять его как едва заметный мост между великим прошлым и грядущим, которое должно соответствовать национальной идее. В расхлябанном сейчас писатель, следуя эпическим законам, обнаруживает явные следы войны, идущей на всех фронтах современности. Задача ясна для него: "исполненных горя и отчаяния", "лежащих ничком" превратить в "исполненных гнева и ненависти", т.е. взять человека повседневности, которого закружила очередная депрессия, и сделать из него воина, знающего объект удара.
Противостояние эпоса и романа находим мы и в авторском отношении к христианству. В "Человеке Звезды" есть архиепископ Евлампий, который на все разрушительные просьбы Маерса отвечает "да". Владыка оказывается томной, расплывающейся по страстям женщиной, превыше всего ценящей дорогие вещи, откровенный эрос и словесный базар про религиозный модернизм и соединение церквей. Бабской религии, которая комфортно соединяет себя с настоящим, заставляет ценить приятную обыденность и до боли хотеть земной власти, Проханов противопоставляет эпическую религию воскрешения - страны, жены и, наверное, самого себя - в образе Садовникова, достойного вечной жизни.
Обнаруживая в современном христианстве тусклый свет фарисейства, автор выбирает Николая Фёдорова, требующего активного участия в воскрешении отцов, а не благополучного городского священника, довольного настоящим. Жена Садовникова, погибшая при испытании установки, накапливающей энергию света, - христианка. И Сталин здесь православный герой, которого Проханов оценивает в контексте эпического усилия по спасению Родины. Есть христианство-роман: здесь приветствуются сложные мысли о духе, новые чувства, диалоги о правильном пути, значительные внутренние сюжеты и аллергия на любые формы политики. Проханов выбирает христианство-эпос: сумей обнаружить дьявола в событиях современности и сделай всё, чтобы враг рода человеческого проиграл.
У Проханова роман не желает быть герметичной литературой, становится эпосом-апокалипсисом. Но и в деятельности Гельмана искусство совершенно не собирается оставаться замкнутой эстетической деятельностью. В артефактах, появившихся в кругу гельмановских соратников, есть жест, в котором запрограммировано отрицание потенциального оппонента-традиционалиста, но нет ни мастерства, ни преображения материала, ни эпизода творения.
Мигель де Унамуно, возвышая Дон Кихота как "испанского Христа", указывал, что герой Сервантеса "не боялся быть смешным". Сторонники классического романа могут найти в прохановских текстах много возмутительно смешных ходов: есть избыточный гротеск, достаточно сентиментальности, эрос - частый гость. В Проханове можно увидеть и воина, увлечённого причудливыми деталями, и борца с декадансом, чувствующего его обаяние.