Мнение блогера happy_book_year: "Представить информацию "бытовую" о писателе не удалось, авторы предложили взамен как бы биографию творчества. Что, к сожалению, свелось к хронологии выхода произведений, их краткому пересказу и какому-никакому анализу", - исчерпывает содержательный анализ биографии. Но не её нейролингвистический дискурс. К. Мильчин, которому книга вроде тоже не понравилась, несмотря на это, пытается тандем оправдать: "Ругать авторов за то, что они мало выяснили о своём герое, было бы кощунством. Они опрашивали людей, которые знали Пелевина, собирали факты - можно было бы, конечно, опросить ещё с десяток людей (могу с ходу подкинуть пару-тройку фамилий), но моя претензия вовсе не в том, что Полотовский с Козаком плохо собирали информацию. В конце концов над своей таинственностью Пелевин работает не покладая рук. Плохо другое: авторы усиленно пытаются заполнить лакуны в биографии своего героя трюизмами, лирическими отступлениями, абзацами "или вот ещё любопытный факт на заметку трудящимся".
Но и тут всё просто: Мильчин как никто знает секреты производства подобного продукта, но раскрывать эти секреты выйдет себе дороже - без невольного саморазоблачения литературному критику, книжному обозревателю журнала "Русский репортёр" не обойтись. А ведь ларчик "Пелевина и поколения пустоты" вовсе не оборудован сверхсложным запорным устройством. Уже из названия, "ненавязчиво" пиарящего самый известный и успешный роман героя - "Чапаев и Пустота", следует, кому адресована книга и как к адресатам относятся автор романа и его биографы. Максим Кантор как-то заметил: "Писатель ровно ничем не интересен сверх того, чем интересен каждый человек. Но если он может выразить нечто - пусть это будет понимание боли другого, иной задачи у писателя нет". Произведения В. Пелевина отличаются не просто полной глухотой и нечувствительностью к боли других, но бесподобным неверием в то, что у человека вообще может болеть что-то, кроме зуба.
Проектная литература, ярчайшим представителем которой Пелевин является, отличается способностью строить сюжет и его перипетии от противного и работать на опережение, как теперь говорят, трендов. "От противного" касается базовых, традиционных ценностей данного общества. Если бы Л. Улицкой предоставили на выбор получить грант на книгу, к примеру, о Сергии Радонежском и Даниэле Штайне, она стопроцентно выбрала бы второго, независимо от суммы, - протестанта и попирателя основ даже собственной весьма либеральной конфессии.
Пелевин работает в таком же формате. Он, казалось бы, ставит традиционные для русской литературы "последние вопросы", но делает это в экзотическом, нетрадиционном, соблазнительном оформлении. Восточные культы и практики, дао, Кастанеда и Ошо приятно будоражат то, что находится на месте воображения у "офисного планктона" - основного потребителя пелевинской продукции. Глюкогенные ассоциации создают иллюзию причастности к какой-то запредельной "тайной доктрине". Первоисточников эта публика не читала, и роман "Преступление и наказание" кажется ей чем-то вроде "Юности честного зерцала" (если бы данная страта подозревала о существовании такового). Последовательным размыванием, избеганием традиционных ценностей объясняется и относительный успех Пелевина и Улицкой на Западе.
С опережением социальных тенденций ещё проще. Если в России появилась жалкая подражательная реклама или первые копирайтеры, надо снабдить героя аналогичной профессией, прочесть пару брошюр, калькировать англо-американские термины и глобализировать тренд, увеличив стрекозу до размеров собаки, как О. Славникова. Представляю реакцию аборигенов где-нибудь в Рязанской области на изложение, скажем, романа о династии вампиров "Empire V". Заклинание "свят, свят, свят!" стало бы для рассказчика наилучшим вариантом. А то ведь и поленом можно схлопотать.