Рассказы автора книги о прессинге, которому он подвергался, всерьёз воспринимать трудно: следили, проверяли документы на улице, а однажды позвонили и женским голосом произнесли слово на букву "х". Просто верх издевательств. Эссе сына, написанное с иронией и любовью, свидетельствует: Карабчиевский был мнителен. Однажды заявил, что в квартире был обыск: КГБ выкрало его записную книжку! А потом жена принесла её из другой комнаты.
В какой-то момент даже такое "давление" прекратилось. Автор "Воскресения" объяснял это тем, что чекисты признали его некой литературной величиной и отвалили. Но сегодня известно о той игре, которую вели "органы" и часть партийной элиты по разрушению СССР. Пасквиль о Маяковском (и это уже не версия, а горестный факт) пришёлся как ложка к обеду. Осмеять великого поэта и сбросить его памятник с постамента хотели не только диссиденты, но и будущие приватизаторы государства.
Вглядимся в Юрия Карабчиевского. Творчество и интервью вполне раскрывают нам его душу. Это столичный интеллигент, очевидно самовлюблённый и ставящий правду личности намного выше правды государства. Второго для него, похоже, просто не существует. И в этом он абсолютно типичен. Это вообще тип интеллигентского сознания той эпохи: власть омерзительна, а мы чисты и прекрасны.
Карабчиевский написал несколько хороших стихов, но в целом его поэзия очень мало отличается от того, что публиковали в журналах. В ней ноль самобытности, огня, доказательства. Это безветренные поэтические фиксации: бесконечные фотоснимки себя, своего одиночества, своей скорлупы. Вполне уловим мотив бегства, спасения от враждебных теней, посягающих на душевный покой. Проза Карабчиевского имеет ценность для его родных и друзей. Сторонний читатель от неё просто взвоет. В самом искреннем произведении, "Тоска по Армении", есть кричащая недоговорённость: автор упорно не желает сказать, что мир, где люди разных народов чувствуют себя братьями, - это советский мир. (Все увидели, что стало с дружбой народов, когда исчезло единое знамя.) Ещё Карабчиевский проявил себя усердным литературоведом, изучающим музыку слов, и это всё, что можно сказать об этом его занятии. Пишет он трудно, словно толкая трамвай. Чтение данных произведений - физический труд.
Как человек Карабчиевский малоподвижен, самодостаточен и нацелен на тихую жизнь в родном, милом сердцу кругу, где все свои и все друг другу приятны. Он раздражён на власть, причём чисто по-диссидентски: "Пропала собака[?] как я ненавижу эту страну!" Его невроз - вставить "большое перо" советской власти. При этом он хочет признания как литератор, что, в общем, нормально, но в соединении с глубоким антисоветским чувством не может не породить нечто кривое и беспощадное. Маяковский становится для него точкой долгожданного взлёта. Карабчиевский понимает, что ничем другим добиться известности и признания не сможет. А удар по Маяковскому сразу решит все задачи. На это он и тратит себя.
Книга о Маяковском, если её всерьёз комментировать, - это просто убийственный для автора документ. Это длиннющая череда придирок и шулерских передёргиваний. Это взгляд политически ангажированного исследователя и маленького человека, который рисует карикатуру - мажет зло и яростно, без всяких стеснений. Казалось бы, если ты заточился на творчество Маяковского, при чём здесь его зубы, его глаза, его ноги?
Осознавая, что для русского интеллигента такая критика недопустима, пошла и антипатична, он спохватывается и набрасывает на свою ненависть, на свой суетливый пасквиль вуаль сострадания. Он говорит о своём сочувствии Маяковскому. Созвав к постаменту армию насмешников и вооружив её грязью, он призывает простить заторможенного переростка, "одарённого[?] талантом яркой словесной формулировки", и оставить его в покое. То есть вот вам грязь, швыряйте, смейтесь, если желаете, а я выше этого и ухожу с грустной улыбкой.
Книга о Маяковском принесла Карабчиевскому долгожданную славу. А потом что-то произошло в душе автора. Какой-то надлом. Не открыла эта книга новые горизонты, не расчистила путь, а всё завершила. Небосвод свернулся, и пришла пора подводить итоги. Писателя стала точить мысль о своём "доживании", хотя человеком он был вовсе не старым (чуть больше 50). Он искал причину вовне - связывал это с концом "русского еврейства". Не в том смысле, что люди возвращаются на землю обетованную, а в том, что евреи, по его ощущению, перестают играть в русской жизни хоть сколько-нибудь заметную роль. (И в этом он оказался провидцем.)